Его шумное дыхание оглушало. Я снова цеплялась за его руку, пытаясь ослабить хватку. Что я могла возразить? Я, действительно, рылась. Он немного сильнее сжал пальцы, и у меня почти перехватило дыхание. Я лишь хрипела:

— Никогда… Больше никогда… Умоляю…

Он резко разжал пальцы, и я согнулась в приступе кашля, потирала шею. Потом с надеждой подняла глаза, стараясь различить в его резком лице малейшую перемену. Нордер-Галь какое-то время смотрел на меня, но развернулся и вышел.

Я вся содрогнулась от хлопка двери. Слышала, как проскрежетал засов. Я сползла по стене, обхватила себя руками, и разрыдалась. Даже била себя по щекам, надеясь проснуться.

Но чудес не бывает.

Я огляделась: здесь было пусто. Разве что в углу лежала толстая стопка серого гофрированного картона. Я смахнула пыль, легла, свернулась калачиком. Силы покинули меня, иссякли. Этот кошмарный день казался вечностью. Я словно единым разом постарела на несколько лет. Я закрыла глаза, чувствуя, как от напряжения гудит в голове. Я будто растворялась, таяла. Становилась легкой, неосязаемой. Я представлялась себе медузой, которую качает волна. Сознание плыло. Я уже не могла удержать его, погружалась в липкий сон. Едва забылась, но тут же подскочила, услышав громкий душераздирающий крик, от которого перевернулось все внутри.

Меня передернуло, к горлу подкатил комок. Я сжалась, обхватила колени руками, стиснула со всей силы, до ломоты. Но это не унимало дрожь. У бабушки с возрастом начинали трястись руки. Но она все равно умудрялась шить, до самого конца.  А вот ложка за обедом порой ходила в ее руке так сильно, что она не могла есть. Особенно когда здоровье уже совсем сильно подводило. Тогда она ела левой рукой — та тряслась меньше. А порой помогала я, когда совсем не получалось. Бабушке в такие моменты было очень неловко, потому что она выглядела совсем беспомощной. Я смотрела в ее глаза и понимала, что ей стыдно за свое бессилие. Она будто молча извинялась передо мной. А у меня разрывалось сердце от этого взгляда. Я готова была каждый день кормить ее из ложки, как ребенка, лишь бы она оставалась со мной. Я видела, но все равно не могла понять, что это такое — бесконтрольная дрожь. Как так может быть, когда собственные руки не слушаются, не подчиняются сигналам мозга. Тогда это казалось недоступным пониманию.

Но теперь я понимала. Это порождало растерянность и ощущение полного бессилия. Едва я ослабляла хватку — кисти ходили ходуном, и унять этот тремор можно было только фиксацией. Я как можно плотнее обхватывала колени, но теперь казалось, что трясется все внутри. Трепыхаются легкие, подскакивает сердце.

Крики повторялись. Иногда — протяжные, похожие на вой, иногда — резкие, взвинченные. Такие высокие, что я сомневалась, может ли их издавать человек. Я снова и снова вздрагивала всем телом. Порой пыталась заткнуть уши, но это не слишком помогало. Страшный звук вторгался вибрацией, просачивался сквозь стены, заползал в меня. Казалось, это где-то рядом. В одной из соседних камер.

Не в силах больше сидеть,  я сползла с кучи картона. Подошла к железной двери, стараясь быть бесшумной, прислонила ухо. Теперь ужасные звуки казались гулкими. Я улавливала какую-то возню, отдаленные голоса. Порой кто-то проходил по коридору, я отчетливо различала шаги. Но резкие громкие крики все перекрывали.

Кричал мужчина, это было очевидно. Вероятно, один из тех, о ком карнеху доложили совсем недавно. Лазутчик. Диверсант. Что с ним делали? Воображение рисовало все самое страшное, что я только могла измыслить, но казалось, что мои фантазии были слишком скудными.