В тот вечер мы ходили в кафе на бульваре. Все было так романтично. И цветы, и музыка, и мороженое с клубничным джемом. И даже шампанское, которое я выпила, несмотря на категоричный запрет бабушки. А потом мы пошли в квартиру, которую он снял. И мне было так хорошо… Я чувствовала себя такой взрослой. Я целовала Питера, и умирала от смущения. Бесконечно краснела, запахивала блузку на груди. Но к нам нагрянула Рита. Долго колотила в дверь. Кричала. Подняла такой шум! Оказалось, Питер поспорил с Сэмом на «Пустельгу», что «завалит недотрогу». Сэм не хотел расставаться с машиной и разболтал Рите, знал, что мы дружим.

Я вернулась домой вся в слезах. Бабушка долго успокаивала, сказала, что все к лучшему. Что в жизни обязательно должен встретиться один «паразит». Своего я уже встретила, а значит, дальше все будет только хорошо.

Как же бабушка ошиблась…

Нордер-Галь расстегивал китель. Пуговицу за пуговицей. Наконец, снял и повесил на крюк, оставшись в обтягивающей серой майке. А я смотрела и не могла отвести глаз. Широкий разворот плеч, рельефные руки, под тонкой тканью проступали каменные мышцы. Я даже на мгновение забыла, кто он такой, смотрела, как на статую на уроках истории искусства. В каждом движении чувствовалась сила. Он отбросил майку и направился ко мне. Теперь я хило отползала, пытаясь работать локтями, но это было похоже на агонию.

Вдруг карнех резко обернулся, и я услышала обволакивающий женский голос:

— Я ждала тебя, Нор. А ты, как я вижу, завел себе зверушку.

Не думаю, что когда-нибудь видела таких красивых женщин. Таких показывают в кино, рисуют на плакатах. Строгий черный жакет, юбка-карандаш чуть ниже колен, тонкие черные чулки. Крахмальный ворот белоснежной рубашки и элегантное жабо из рюш, украшенное круглой брошью. Платиновые волосы ложились на плечи идеальными жемчужными волнами. Голову покрывала маленькая элегантная шапочка-таблетка с откинутой вуалью. Брови дугой, тронутые тушью длинные ресницы и алые глянцевые губы. Если бы эту женщину увидела бабушка, назвала бы примером для подражания. Бабушка, как никто, знала в этом толк.

Красавица вошла без спроса, скрестила руки на пышной груди и посмотрела на меня сверху вниз зелеными глазами:

— Какое тощее чучело.

Красные губы дрогнули в деланной усмешке. Она даже фыркнула, как недовольная кошка.

Лицо карнеха презрительно скривилось:

— Ты ревнуешь, Кьяра, — прозвучало, как обвинение, будто это было настолько непозволительным, что не поддавалось пониманию.

Она задрала голову:

— Разве я имею на это право? Тем более, к такому заморышу… — Красавица подошла к нему вплотную, провела по гладкой груди ладонью, затянутой в тонкую черную перчатку, тронула мощную напряженную шею. — У меня нет на тебя прав, Нор. Как бы я этого не хотела. — Ее губы едва не касались его уха под короткими прядями светлых волос: — Нет прав до тех пор, пока между нами не исчезнет она.

Это «она» относилось вовсе не ко мне. К кому-то другому. Я отчетливо чувствовала это. Я смотрела, как завороженная, не могла отвести глаз. Меня пробирало странной морозной волной. Лихорадило и одновременно сковывало. Как эта Кьяра смотрела на карнеха… Как шептала… Казалось, она способна соблазнить даже фонарный столб, и ее томление невольно передавалось мне. Но Нордер-Галь не поддавался. Я заметила, как вновь забилась, налилась вена на его виске. Судя по всему, это был признак гнева.

Он резко перехватил тонкое запястье Кьяры, отвел руку:

— Она никогда не исчезнет. И ты это знаешь. Знай свое место. Ты и так получила больше, чем могла.