– все живот болит и болит и днем и ночью

извелась, Марианна Борисовна…

– так надо рентген сделать

приходите ко мне в институт

у нас хорошие рентгенологи…

а я засранка получаю в это время великий урок жизни

но еще не понимаю что это за урок:

стою и дуюсь – чтой-то мама эту чужую простую тетку

к себе в институт приглашает лечиться

не родственница не подруга а вроде домработницы

мамочка, я люблю тебя до сегодняшнего дня

и за этот разговор тоже

сорок шесть лет тому назад умерла…

ужасно рано в пятьдесят три

на гребне последней волны последней любви

Аминь

с детства мне хотелось быть лучше чем я есть

и порой совершала поступки

лучше тех на которые была способна по природе

наверное хотела нравиться

мне и сейчас нравится нравиться

но я улыбаюсь когда это за собой замечаю – детская черта

мои самые ранние воспоминания:

я только-только научилась ходить

мама говорила что я пошла рано в девять месяцев…

вот я иду с трудом без чувства большой уверенности

по домотканой дорожке по направлению к высокой этажерке

передо мной катится мяч

он раскрашен в четыре доли

одна точно красная другая синяя

мяч катится передо мной

я хочу его догнать но это трудно

я хочу прежде мяча дойти до этажерки

все – обрыв пленки

так всю жизнь и иду

к этой значительной этажерке…

второе раннее воспоминание:

я в доме у бабушки лены

где проводила очень много времени

стою опершись руками о кушетку покрытую ковром

и набираюсь решимости чтобы добежать

до белой голландской печи

это метра два-три —

бегу выставив вперед руки

и ладонями упираюсь в печь

она горячая ладони чувствуют ожог

думаю что именно благодаря

этому первому яркому ощущению боли

я и запомнила эту героическую пробежку…

и потом как лизнула на морозе

железную ручку входной двери…

как страшен мир как жгуч и интересен

та кушетка покрыта ковром

на кушетке лежит мой прадед

по-домашнему дедушка хаим

с паспортным псевдонимом

ефим исакович гинзбург

он не всегда лежал на кушетке

иногда вставал надевал на себя

шелковый белый талес с черными полосками

брал в руки книгу и молился:

ходил по комнате взад-вперед с книгой в руках

я сидела под большим столом

и старалась ухватить его за кисти талеса

а он с притворной строгостью

через улыбку отмахивался от меня

от этого талеса у меня сохранился

шелковый футляр

единственная материальная память о нем

да потрепанная Тора двуязычная

вильнюсского издания конца позапрошлого века

стоит на самой верхней полке стеллажа

где все ненужное

я была первая его правнучка

до следующих правнуков

трех мальчиков он не дожил

и любил меня неделимой любовью

помню прабабушку розу хаима жену

маленькую хорошенькую очень беленькую и в белой рубашке

поднимают ее с большой постели красного дерева

(тумбочка от этого гарнитура

подаренного бабушке на свадьбу

до сих пор у меня на кухне

а кровать я давно загубила выставив на балкон)

прабабушка стоит расставив тонкие худые ножки

из нее брызжет пенистая желтая струя

прямо в белый горшок,

который кто-то держит перед ней

а во мне впервые просыпается

чувство собственничества это мой горшок…

и больше я ничего о ней не помню

только эта одна-единственная картинка

умерла она в сорок пятом году

мне было года два-три —

одно из первых воспоминаний

на этой же постели спустя несколько лет умирал и прадед

я уже не один раз описывала этот

важнейший в моей жизни момент:

соприкосновение со смертью любимого человека

и вообще первое приближение к точке

которая с годами становится все более важной

а картинка эта не только не мутнеет

а становится все четче

прадед лежал на этой самой кровати и умирал

вокруг него собралась вся семья:

два его сына, две невестки и дядя витя и дядя шурик