– Это вы о чем, товарищ начальник?

– Да все о том же, Шведов. Где ты был ночью с шестнадцатого на семнадцатого мая?

– Какого года?

– Этого, Шведов, этого, – подняв на него глаза, с начальственным раздражением в голосе сказал Комов.

– Кого на этот раз мне пришить хотите? – угрюмо усмехнулся Валентин.

– А кого ты пришил, того и пришьем.

– Я его не пришил, я его пристрелил…

– Кого ты пристрелил? – вскинулся майор.

– Дюбель. Дюбель его зовут.

– Кто такой?

– Ни кто, а что. Дюбель обыкновенный, я его пристрелил, из монтажного пистолета. Точно в стену вогнал… Ремонт я в квартире делал. В ночь с шестнадцатого на семнадцатого мая… Было бы хорошо, если бы его пришил. Так, чтобы соседи ничего не слышали. А то этот дурацкий закон о тишине… То есть закон совершенно правильный. Если с точки зрения нормального человека. А когда ремонт делаешь, это уже с психикой ненормально, как будто в другом измерении живешь, нормальные законы идиотскими кажутся…

– Ты, Шведов, мне здесь ваньку не валяй, – еще больше посуровел Комов.

– Да не Ванька он, а дюбель…

– Еще что-нибудь мне про дюбель скажи! Я тебе тогда скажу про дюпель, которым тебя под нары затолкали.

– Что?! – вскипел Валентин. – Что ты сказал, мусор!

Майор применил против него запрещенный прием. И если он хотел вывести его из себя, он с лихвой выполнил свою задачу… Мразь ментовская!.. Валентин едва сдержался, чтобы не пустить в ход кулаки. И Комов понял, что творится у него внутри.

– А зачем ты меня оскорбляешь? – в праведном гневе спросил он и, поднявшись со своего места, приблизился к Валентину, зашел к нему сзади и резким привычным движением свел вместе его руки.

И тут же на запястьях защелкнулись стальные браслеты наручников.

– Это чтобы ты не дергался… Ну так что, будем говорить про дюбель?

– Не было ничего… Не было ничего, мусор! – взвыл от отчаяния Валентин.

Он хорошо помнил свою первую ночь в общей камере. Он ждал, когда за ним придут, и был готов к нападению. Силы были неравны, но он держался, несмотря ни на что. Его избили до полусмерти, но до позорного контакта так и не дошло. Следующей ночью ему досталось еще больше, но и он, сопротивляясь, сломал кому-то челюсть. Его и самого после того случая отправили в тюремную больничку, где он провел две недели на правах изгоя. Потом снова была общая хата, где Валентина снова загнали под нары. Он терпеливо сносил боль унижения и подлые пинки в спину, но с ревом и зубами готов был вгрызаться в горло каждому, кто тянул к нему грязные руки. Он сохранил себя в целости, но как был презираемым существом низшего сорта, так и ушел на этап… Знал бы кто, как тяжело ему пришлось на пересылках и в зоне, сколько раз пытались его растоптать и размазать по полу. Знал бы кто, как ненавидел он уголовных ублюдков, которые травили его все шесть лет, унижали, сравнивая с грязью. Его сгибали, по нему ходили, но так никому не удалось окончательно сломить его. Да, он был опущенным, но никто так и не смог назвать его «законтаченным», но того, что он перенес, выживая в кромешном аду, хватило бы на целую вечность вольной жизни… И теперь майор, который в свое время из кожи вон лез, чтобы он получил максимальный срок, смеет упрекать его в том, чего не было, но должно было быть. И скажи после этого, что он не мусор. Погань ментовская!

Конец ознакомительного фрагмента.