- И вот теперь я понимаю - о чем вы… после того, как вы это сказали, я понимаю, что я и есть та самая ведьма, потому что на кухню я метнулась за ножом, у меня в глазах мутилось, я убивать шла! Глаза вырывать, кишки на кулак наматывать! Плохо помню, на самом деле, но нож перед глазами стоит, вспоминается, как… сама не знаю. И удивляюсь, что в руках сковорода оказалась, а не он. Наверное, просто ближе - перед самыми глазами, а подставка с ножами стояла дальше. И еще вот… я женщина неслабая, девчонкой еще по два десятилитровых ведра с водой таскала. Мелкая, худая, а сила в руках всегда была. Сейчас тем более, но эта сковорода… она чугунная, толстая, большая. И вот ее я иногда едва не роняла - такая тяжеленная, а когда полная, так вообще... А тогда будто ляпачкой взмахнула.
- Что-й то еще такое? - забеспокоилась печально молчавшая до сих пор женщина.
- Мухобойка, не знаете? У нас дома так говорят. Палка с куском кожи, вырезанным кружком, чтобы мух бить. Там у нас их до черта летом.
- Не поминай врага, на ночь глядя, - строго цыкнула она, не меняя позы и не отрывая от щеки подпирающий ее крепкий сухой кулачок. Я машинально кивнула – нельзя, так нельзя.
- У нас на селе тоже было дело - мужик сам грузовик приподнял, чтобы жену его из-под него вытащили, да только поздно уже было… зря все, - вздохнула она, а потом вспомнила еще: - И по РэнТВ про такие случаи рассказывали, помню...
- У вас тут есть телевизор? – огляделась я внимательнее, и увидела – на самом конце стола у стены стоял объемный ящик старого образца, аккуратно накрытый белой салфеткой, обшитой кружевом ручной работы. Такой же любовно вышитой тряпочкой накрывала подушки, сложенные горкой, моя бабушка. Великое дело – памятные ассоциации. Пахнуло теплыми воспоминаниями из детства, согрело, и даже дом этот стал казаться роднее, потому что глаз подмечал многие детали из разряда знакомых. Наверное, все дело в том, что баба Маня и моя бабушка были почти ровесницами.
- Не знаю даже – как спать буду? – жаловалась я ей, с надеждой глядя в выцветшие голубые глаза: - Не хочется подсаживаться на таблетки. А может, по-ведьмовски почистите мне память, а? Ага! – рассмеялась, хлопнув себя по лбу:
- Не берите в голову, это все нервное – ночи боюсь, мыслей боюсь. Боюсь – не справлюсь, свалюсь во что-то страшное. Вот и подумала – а вдруг вы правду сказали? А то держусь непонятной силой… Почему и ночи боюсь – думать же стану… дойдет до ума, пойму не так, как сейчас, а глубинно, осознано - подохну от боли. Не знаю, как объяснить… сейчас я будто за стенкой и спасаюсь ею. Точно что-то такое есть, потому что сама себе удивляюсь - как получается просто жить после этого – ходить, дышать, говорить? У меня же сердце должно разорваться… разорвано… Я и вижу, и слышу, а как-то не так… крыша едет? Я уже не удивлюсь, - обнимала я себя за плечи, сдерживая крупную дрожь и едва не чакая зубами из-за нервного возбуждения, вызванного собственным рассказом.
- Это вечер… особо тяжко бывает вечерами, как солнце скрылось - так сразу и наваливается... Пей сегодня свою химию, а уже завтра посмотрим. Я тут фельдшером почти сорок лет проработала… все нормально у тебя с головой, довели просто. Потом, если само не попустит, что-нибудь придумаем, - прозвучало очень неожиданно и сразу отвлекло меня от трясучки, выдернуло из воспоминаний. Женщина сидела, горестно подперев голову, и даже не смотрела на меня – просто вспоминала, глядя в окошко старинного вида – наследие старинной версии этого дома: