Вместо того чтобы пускать пыль в глаза и заниматься очковтирательством, притворяясь чудаком, и этим зарабатывать себе на жизнь, Марти слыл уравновешенным и спокойным, а его добродушие и веселость напоминали беззаботность и беспечность наркомана, принявшего транквилизаторы. Вероятно, поэтому Пейдж все еще улыбалась ему и никак не хотела воспринимать его слова всерьез.

Она встала на цыпочки, поцеловала его в нос и сказала:

– Ты забыл вынести мусор и теперь собираешься заявить, будто причина этому – твой нервный срыв, вызванный давнишними и тщательно скрываемыми тобой обидами, нанесенными тебе в шесть лет. Марти, Марти, как тебе не стыдно. И это при том, что твои родители прекраснейшие люди.

Марти отпустил ее, закрыл глаза и тронул рукой лоб. У него начиналась страшная мигрень.

– Пейдж, я серьезно. Днем, в моем кабинете… в течение семи минут… я знаю, что делал в это время, только потому, что записал все на диктофон. Я ничего не помню. И это страшно. Семь страшных минут.

Он почувствовал, как она напряглась, когда наконец осознала, что муж не шутит. Открыв глаза, он увидел, что игривая улыбка сошла с ее лица.

– Возможно, все объясняется просто, – продолжал он, – и нет причин волноваться. Но я боюсь, Пейдж, я чувствую себя полным идиотом, мне наплевать бы и забыть все это, но я не могу. Я боюсь.

В Канзас-Сити холодный ветер полирует ночь, пока небо не начинает казаться одним сплошным массивом чистого хрусталя, в который вкраплены звезды и за которым начинается огромное пространство темноты.

Под этой бездной воздуха и темноты, внизу, ярким островком выделяется «Блу лайф лаундж», увеселительное заведение с баром и дансингом. Его фасад покрыт блестящими алюминиевыми листами, что делает его похожим на дорожные вагоны-рестораны пятидесятых годов. Манят и зазывают посетителей голубые и зеленые неоновые огни вывески.

Внутри небольшая группа музыкантов взрывает воздух звуками рок-н-ролла последних двадцати лет. Киллер подходит к огромной подкове бара в центре комнаты. Воздух наполнен сигаретным дымом, пивными парами и жаром людских тел.

Типажи посетителей резко отличаются от персонажей традиционных сценок Дня благодарения, заполнивших экраны в этот праздничный уик-энд. За столиками в основном молодые люди с хриплыми голосами и избытком энергии и тестостерона, не находящих применения. Они кричат, чтобы их услышали сквозь гул музыки, хватают официанток, чтобы привлечь их внимание, гикают и улюлюкают, выражая таким образом свой восторг, когда гитарист делает удачный пассаж.

Их решительный настрой развлечься во что бы то ни стало низводит их инстинкты до уровня инстинктов простейших обитателей животного мира.

Треть мужчин находится в компании молодых жен или подружек со сложными прическами и невообразимым гримом. Они ведут себя так же шумно, как и их мужчины, и потому были бы такими же неуместными у семейного очага, как яркий крикливый попугай у постели умирающей монахини.

Внутри подковы бара располагалась овальная сцена, вся в красных и белых огнях прожекторов, на которой тряслись под музыку две молодые женщины с очень ладными крепкими фигурами. И это у них называлось танцем. На них ковбойские костюмы, которые призваны дразнить и возбуждать, все в бахроме и блестках. Одна из них, снимая с себя верх, сопровождает это свистом и гиком.

Посетители, сидящие на стульях у стойки бара, разного возраста, но все они, в отличие от тех, что за столами, одиноки. Они сидят, молча воззрившись на гладкокожих танцовщиц. Многие сидят, слегка покачиваясь на стульях или задумчиво кивая головами в такт какой-то иной музыке, не такой зажигательной, как та, которую играют в баре; они похожи на группу морских анемонов, колыхаемых медленным глубоким течением, в молчаливом ожидании, пока оно принесет им какой-нибудь лакомый кусочек.