– Не буду отрицать, я многих отправил на тот свет, – последовало очередное откровение Морга – так кто-нибудь мог бы сказать, что съел много кукурузных лепешек. – Но я всегда действовал избирательно, сэр. Одних избавлял от несчастья быть тупицами, других выпускал из клетки собственного высокомерия. – Он пожал плечами, отчего цепи зазвенели. – Я мог перерезать горло господину, чересчур обуреваемому жадностью, или проломить голову какой-нибудь малосимпатичной даме, в своем безумии возомнившей себя звездой, вокруг которой вращается мир. И что с того? Разве крысолова вешают за то, что он убивает крыс? А коновала казнят за то, что он вышибает мозги больной кляче?

– А ребенок? – Грейтхаус взвел курок пистолета, снял его со взвода, потом снова взвел, пристально разглядывая свой палец на спусковом крючке. – Его-то за что?

– Бедный мальчик, да спасет Христос его душу, – он был слабоумный, по ночам пи́сался в постель. И еще у него было что-то с шеей, боли страшные. Ни отца, ни матери, родни никакой, уличный мальчишка. Что мне, с собой было его брать, что ли? Или бросить на милость Лондона? Нет, для этого я слишком джентльмен.

Грейтхаус не ответил. Мэтью взглянул на него – тот не отрываясь смотрел на пистолет, палец его лежал на спусковом крючке, курок был полностью взведен. В таком положении Грейтхаус просидел несколько секунд, затем глубоко втянул воздух, снял курок с боевого взвода и сказал:

– Когда окажешься в Лондоне, тебе, может, медаль за заслуги дадут – на веревку себе нацепишь.

– Сэр, я надену ее с гордостью.

Грейтхаус посмотрел на Мэтью темными впадинами глаз:

– Давай-ка поменяемся местами. Прямо сейчас.

Мэтью передал Грейтхаусу вожжи, а тот ему – пистолет. Мэтью развернулся на сиденье и приступил к наблюдению за арестантом. Морг сидел, прислонившись спиной к борту повозки и подставив серое лицо с лоскутной бородой лучам солнца, тут и там пробивавшимся сквозь густеющие облака. Глаза его были закрыты, как будто он погрузился в раздумье.

На его левую щеку села муха и поползла по лицу. Он никак на это не отреагировал. Муха взобралась на аристократический нос, но Морг по-прежнему не размыкал век. Когда муха пробралась между широких ноздрей к лесу усов, Морг, не открывая глаз, сказал:

– Мистер Корбетт, вы меня заинтересовали.

При первом звуке его речи муха взлетела, с жужжаньем покружила вокруг треуголки Мэтью и была такова.

Мэтью ничего не ответил. Пистолет лежал у него на коленях. Ржавых звеньев в кандалах не было, и Морг никуда не сбежит. Если бы не борода и грязные ноги, оттуда, где сидел Мэтью, арестанта вполне можно было бы принять за обмотанный цепями мешок со зловонными тряпками.

– Боитесь со мной говорить? – спросил Морг, так и не поднимая век.

– Почему бы тебе просто не заткнуться? – не выдержал Грейтхаус.

– Потому что, – и тут бледно-голубые глаза открылись и уставились на Мэтью с выражением, не лишенным издевки, – время уходит.

– Да что ты? В каком смысле?

– В таком смысле… что оно уходит, – повторил Морг.

– Это что, угроза?

– Вовсе нет. Сэр, почему бы вам не расслабиться? – Он едва заметно улыбнулся. – Смотрите, какое прекрасное утро. Слушайте, как поют птички, и думайте о хорошем. Позвольте мне побеседовать с этим молодым человеком – мне почему-то думается, что из вас двоих ума у него побольше будет. На самом деле я не сомневаюсь, что вы – это мускулы, а он – мозг. Так ведь, мистер Корбетт?

Грейтхаус издал такой звук, будто кто-то выпустил газы между стофунтовыми ягодицами.

– Именно так, – решился сказать Мэтью, хотя бы для того, чтобы подразнить здоровяка.