То есть такое знание может принадлежать только тому, кто это знание может сам открыть, освоить и использовать. Речь не идет, разумеется, о социологии как дисциплине. Ее появление уже есть рефлексия, фиксация и оформление самого факта существования и функционирования такого научного по происхождению социального знания в социуме. Такая способность – деятельностная и историческая – не принадлежит исключительно олигархиям от флорентийской до англосаксонской. Но эти олигархии сделают все, чтобы ограничить доступ к действительности такого знания, применяемые ими меры будут носить (и носят) системный характер.

В СССР была построена социотехническая позиция научного типа, освобожденная от частного олигархического носителя. Капитал, разумеется, никуда не делся, но он был полностью огосударствлен (в чем СССР упрекали троцкисты – см. например, Т. Клифф «Госкапитализм в России»). Однако вместе с научно обоснованной позицией социотехники сверхвласть СССР получила и родовую травму социотехники, основанной на науке, – светскую веру человекобожия, неустранимые семена кризиса революционного мышления, всегда опровергающего не столько сам социальный порядок, сколько его религиозную охрану.

Откуда эта потребность в вере, если наука «все может»? Почему Робеспьер успел прийти к пониманию необходимости Верховного Существа и его культа в историческое мгновение между тем, когда казнил он и когда казнили уже его?

За первую половину XIX века этот культ уже соорудили, а к концу XX века он приобрел развитую форму двух сиамских близнецов – коммунизма и неолиберального демократизма, дерущихся за общую часть своего единого организма. Сугубая частичность, относительность и принципиальная опровергаемость научного знания стала общим местом в методологии и философии науки последней четверти XX века.

Этот вывод сделан и на Западе, и у нас – исторически синхронно и независимо друг от друга. В конечном счете философия науки вынуждена вернуться к вопросу об ученом незнании, знании о незнании, поставленном основателем научного мышления Николаем Кузанским.

Для социальной практики сверхвласти, опирающейся на науку, это решающая дело улика. Все в социальной реальности, что «не укладывается» в объект, а значит, неизбежно «лезет в субъект» в соответствии с научным методом, должно быть устранено. Такова норма базовой научной практики – эксперимента. Ученый удаляет те элементы реальности, которые мешают реализовать его неуниверсальный, единичный объект в поле его господства «над природой», которая тем самым тоже должна стать неуниверсальной, единичной. В социальной реальности это означает массовые жертвы вследствие войн, революций, репрессий, геноцидов, лишения доступа к жизнеобеспечению, хаоса и разнообразного нестроения, разрушения защитных механизмов этики и морали. Оправдать такую социальную практику может только религия без Бога, где место Бога занято человеком, и потому: человек человеку – Бог. Один уничтожает, другой уничтожаем, все согласны, хотя уничтожаемые недовольны. Но согласны. Ведь они тоже имеют теоретический шанс занять место Бога.

Неважно, кто разобщается конкретно, – враждебный класс и социальный элемент, расово неполноценные или просто многочисленные «неудачники» неолиберального экономического порядка, которых должны съесть наркотики, алкоголь, болезни (а медицина, будучи платной, дорога и недоступна), снижение воспроизводственного демографического потенциала за счет ликвидации биологических полов или просто голод в странах победнее.