– мировая юстиция. Первоначальной и основной задачей исторически первой институционально оформленной мировой юстиции – английской – было сохранение государственного и общественного порядка и спокойствия (мира) на местах, точнее, правопорядка (королевского мира, king’s peace). Поэтому в понятии мира в этом контексте вряд ли стоит непременно искать стремление к примирению, компромиссу. Исторически примирение сторон – отнюдь не главное предназначение мирового суда; главная его функция, как представляется, – правоохранительная, а использование для охраны правопорядка примирительных процедур не имманентный признак мировой юстиции, а один из инструментов осуществления главной функции.

Размышляя о генезисе концепции мировой юстиции, проф. Л. В. Головко подметил, что континентальное право вульгаризировало английское понятие «мир», увидев в нем лишь заурядное «примирение», и французская модель мировой юстиции, в отличие от английской, уголовной (мироохранительной), превратилась в гражданскую (миротворческую)^>2. Как могла произойти такая метаморфоза? Здесь Л. В. Головко видит, помимо английского, еще и голландское влияние: в XVI в. в Нидерландах зародился институт лейденских миротворцев (Leidse Vredermakers, Leyden Peacemakers), который современными исследователями рассматривается как предшественник современных медиаторов^>3. Законодатели французской революции, почерпнув информацию об этих учреждениях из сочинений Вольтера, образовали их во Франции как мировые бюро (Bureaux de Paix), а впоследствии как мировых судей (Juges de Paix).

Л. В. Головко отмечает, что английское и голландское влияния взаимоисключающими не являются, и французская концепция ближе к голландской идее судей-миротворцев (примирителей), нежели к английскому пониманию мировых судей как хранителей королевского мира. Однако очевидно, признает автор, что термины «мировой судья» и «мировая юстиция» были в самом деле заимствованы идеологами французской судебной реформы конца XVIII в. из английского права, а «лейденские миротворцы» могли повлиять исключительно концептуально, но не терминологически. Термин, будучи элементарным переводом с английского языка, по мнению Л. В. Головко, появился во Франции до концепции или, по крайней мере, независимо от нее, поскольку институт примирения во Франции обозначается термином conciliation, а не paix^>4. Примечательно, что современные французские историки права (Follain A. De la justice seigneuriale à la justice de paix // Une justice de proximité: la justice de paix (1790–1958) // Sous la dir. de J.-G. Petit. Paris, 2003. P. 19–33) ставят под сомнение сам факт заимствования и в то же время подробно изучают собственные возможные корни мировой юстиции, например сеньоральную судебную организацию^>5.

Русскоязычный термин, также заимствованный и буквально переведенный из английского и французского, вполне способен увести в сторону от подлинного смысла. Нередко российский мировой суд отождествляют с русской общиной-миром, тем более что это суд местный, да и сама проблема крестьянского управления в конце XIX – начале ХХ вв. была тесно связана с реформой местного суда. На самом деле мировой суд не общинный. В русской грамматике середины XIX в. «мiръ» – община – начерталось через десятеричное И (i), от «мiра» – и прилагательное «мiрской». «Мировой» же (через «восьмеричное И» (и)) – от слова «мир» в более традиционном смысле (спокойствие, порядок).

Что же такое институт мировой юстиции? В общем, все разнообразие национальных моделей, проектов, научных представлений можно сгруппировать в два концептуальных подхода. Первый делает акцент на примирительной, посреднической функции мирового суда (патриархальный подход); второй сосредоточен на том, что мировой суд – это суд ограниченной юрисдикции, суд по малозначительным делам (прагматический подход). Можно говорить о том, что указанные концептуальные подходы – основа соответствующих парадигм мировой юстиции, господствующих в научном, профессиональном и обыденном правосознании. В зависимости от того, какого подхода придерживается исследователь, выстраивается и научно-теоретическая модель мировой юстиции. Тот или иной подход должен (в идеале) выбрать законодатель. Когда это не удается, система начинает «хромать», законодательство и правоприменительная практика запутываться. Печально, если законодатель не прислушивается к научной мысли, хотя в науке, по определению, всегда есть место для дискуссии, и концептуальные подходы могут быть различными, выбор для законодателя всегда есть. Наконец, под влиянием главным образом практики, соответствующий образ и ожидания от мировой юстиции складываются в обществе.