– Даже Цезарь?! У него же были красные сандалии, царские! Разве ты не знаешь – это же Цезарь, вечный диктатор Рима!

– Мне всегда смешно и грустно, когда они там, у себя, что-то называют «вечным»! Какая наивность! – «улыбнулась» всей челюстью острых белоснежных, похожих на альпийские пики в феврале зубов капитолийская волчица. Цезарь, конечно, уже понял, что это – она.

Цезарь стал задавать ей частые, как пульс бегущего, вопросы, словно спрашивая прибывшего из вражеского тыла лазутчика:

– Что это за провинция? Что здесь за племена? Дружественны ли они Риму? Куда ведет эта дорога?

Он чувствовал, что ответы знает именно она, а не босой мальчишка с желтыми глазами.

– Прекрати свой допрос, консул, молю Юноной, – понизив голос, укоризненно покачала головой волчица. – Здесь тебе нечего и некого опасаться. Скоро сам все узнаешь. И пожалуйста, не пугай глупыми вопросами ребенка.

Она покосилась на мальчика, и тот протянул руку, и сплел свой указательный палец с цезаревым – точно так, как когда-то он, Гай Юлий, ходил на Форум с покойным отцом. И произнес непонятную фразу:

– Пошли. Сказано же: отсюда ведем его мы с тобой. Все заждались, а Сулла, поди, уже напился.

У Цезаря появилось странное чувство, будто все происходящее: и эта дорога, и это небо – правильно и хорошо, и как раз то, что и должно происходить. А впереди его ждет что-то, возможно, еще лучше. Снег перестал, тонко присыпав землю. Вокруг остались четыре цвета – белый, серебряный, серый и лиловый.

Римский мальчик (Эрмитаж)

– Сулла? Ты сказал – Сулла?

– И Сулла, и Александр, и Дарий, и Кир, и много других, я не упомню, – деловито, словно школьный урок, ответил Ромул. – Много и незнакомых, в невиданной одежде.

– Трудно им вместе, – вздохнула волчица. – Только и говорят о великих победах, не умолкая, потому что как только замолкнут – начинают мучаться из-за своих ошибок, и у каждого из них есть одна, роковая, из-за которой все для него когда-то кончилось. Вот и мучаются теперь. Да как! Не позавидуешь… А ведь там — считали себя богами. Ошиблись. Но ничего не поделаешь… – завершила она, словно извиняясь.

И они – волчица, тяжко, по-стариковски наступая на снег большими лапами, и босые Ромул и Цезарь – двинулись к лиловым тучам на горизонте. Цезарь оглянулся: ни один из них не оставлял на снегу следов. Это удивило его, и он хотел спросить об этом у волчицы. Но проснулся.

Дурацкий сон прервала долгая судорога в ноге. В спальне было слишком жарко. Март в Риме выдался неожиданно теплым. Застонав от боли, Цезарь медленно поднялся и встал на пол. Лучшее средство от ночной судороги – это встать босыми ступнями на холодный мрамор. Но мрамор был теплым, местами даже горячим: жена Кальпурния любила тепло, и поэтому рабы обычно поддерживали огонь в хипокосте [7] весь март. В одной лишь льняной повязке на бедрах, медленно переступая, прихрамывая и морщась, он подошел к двери, ведущей в атрий [8], и открыл ее. Память о дурацком сне висела в комнате, от этого тоже было душно.

Спальня Цезаря была большой и просторной. Он не любил много мебели – кровать, большой стол и несколько маленьких, заваленных свитками, пара кушеток, массивное кресло, рядом – «крус», деревянная крестовина, на которую ординарец водружал каждый вечер его шлем, латы и перевязь с мечом. Несколько полотен с вытканными изображениями галльских лошадей – Цезарю особенно нравились галльские кони. В терракотовых светильниках горело душистое оливковое масло. Гобелены с вытканными конями от ветра задвигались, заплясало пламя ламп. Цезарю показалось, что за одним из гобеленов, у колонны, метнулась тень. Он приподнялся на локтях: движения за колонной больше не было. Хотел позвать рабов, но в то же мгновение осознал, что ему просто почудилось, и устыдился своего ночного страха. «Опять эти страхи. Не о них ли говорил тогда Сулла?»