– Мы в лагере летом ездили клубнику собирать, – рассказывала ему жена, – так нам говорили: «Отбирайте тщательно, проверяйте каждую ягодку. Это для Москвы». Уж как мы старались!

Алька даже не сомневалась в том, что в столице живут самые лучшие, самые достойные люди. И поколебать эту смешную детскую уверенность было невозможно. Этой своей уверенностью она доводила тетку до белого каления.

– Это у ней от матери, любовь к Москве этой окаянной, – ворчала Наталья. – Ты, Игорь, парень с головой, ты уж держи ее крепче, а то надумает еще тащиться в столицу поганую! Горя потом не оберешься. Мать ейная себя уже угробила… Такая хорошая девка была. Мы с ней забот не знали, пока росла. А как десятый окончила с золотой медалью – так и понесла ее нелегкая в Москву в ниверситет поступать. – Наталья так и говорила – ниверситет. – На нашу голову! Сперва радости-то было! Всей деревней собирали. Ну а через месяц вернулась. С подарками да с завядшим букетом роз. Провалилась, говорит, одного балла недобрала. Вроде как надо было пятерку получить, а ей четверку поставили. Ну знамо дело, Москва все-таки…

Смотрим мы с матерью на нашу Надюху и не узнаем – точно подменили девку. Сама не своя, то плачет, то смеется, с нами и не говорит почти, а только пишет целыми днями в тетрадку. И все почтальоншу ждет, каждое утро аж за околицу ее встречать бегает. Мы с мамкой пораскинули мозгами да поняли – влюбилась. Ну дело житейское, с кем не бывает. Ничего, повздыхает и забудет. Но время-то идет, а Надеха не успокаивается. Хуже того – смурная стала, делать ничего не хочет, лежит на кровати цельный день да ревет, а чего ревет – не говорит. А потом вдруг сказала, что заболела. Собралась с утра пораньше и поехала к доктору.

Она за дверь – а мы с мамкой за ее тетрадку. Как стали читать – матери аж с сердцем плохо стало.

Оказывается, успела Надюшка наша в Москве с парнем познакомиться. Вроде по письмам-то выходит, он какой-то профессорский сынок. Видать, охмурил он нашу дуреху не на шутку. Только и слов у ней, что дорогой да милый, Витенька да Витюша. И поняли мы с мамкой, что у них в этой Москве с Надехой уже все было, вовсю любовь крутили. Мать-то побледнела, страницу переворачивает, а там такие слова – вот мол, ненаглядный мой, рожу сына да назову его в честь твоего отца-профессора. Ему приятно станет, он и позволит тебе на мне, деревенской девчонке, жениться… Мамка как прочитала это, так и сползла с табурета. Я давай ее откачивать да каплями отпаивать. А не успела та в себя прийти, как Надька вернулась. Вошла и бухнула прямо с порога: «Я беременная!» И в слезы.

Ну что делать, поплакали, погоревали, но вспять-то уже время не воротишь… Родила она сразу после Масленицы. Ждали мальчика, а вышла девчонка. Надежда сперва вроде расстроилась, а потом повеселела. Оно понятно, дочки, они завсегда к матери ближе… Жаль, говорит, что не парень, нельзя в честь деда назвать. Но ничего, назову Алевтиной. У этого прощелыги московского, который ее соблазнил, папенька вроде какой-то большой ученый был. Имечко у него мудреное, иностранное, не то Адольф, не то Альберт, а, может, и Альфонсо… Не помню я уже.

Так и зажили. Прохиндей-то столичный, знамо дело, так и не объявился. Добрые люди советовали его найти и на алименты подать, да где ж его сыщешь… Надька не то что адреса – даже, кажись, фамилии его не знала. Виктор и Виктор. Она хоть и говорила, что любовь у них была, ухаживал красиво и все такое, да мы с мамкой не шибко ее слушали. История-то стара как мир. А мать так и не оправилась. Сердчишко у нее барахлило… Померла через три месяца, как Алька родилась. А Надежда еще через год утонула. Тяжко с ней было – все по своему подлецу кручинилась, иначе как Витюшей не называла. И Альку «Викторовной» записала. В Москве-то этой и месяца не прогостила, а воспоминаний – точно годы там прожила. Как прорвет ее, помню, как начнет рассказывать, рассказывать… Да я особо-то ее не слушала. Думаю, сочиняла девка больше…