– Чем они питаются?

– Ничем. Они просто живут, пока не помрут. Ни органов питания, ни пищеварения, ни выделения, ни размножения – ничего нет. Какие-то недоделанные.

– Странно.

– Очевидно, мы просто натолкнулись на какое-то стадо. Ну да, конечно, они начали падать. Будут шмякаться то здесь, то там, рассыпаться на куски, пачкать машины, расплющиваться. Засорять озера и реки. Они, конечно, нас еще достанут! Станут шлепаться нам на голову, станут гнить. А скорей всего, лягут и спокойно все сдохнут. Изжарятся на солнце... Этот, кстати, погиб от жары, изжарился как сухарь. А тем временем мы что-нибудь придумаем.

– Особенно когда Джонс примется за дело.

– Не было бы Джонса, появился бы кто-нибудь другой. Ну да, Джонс способен на многое, в этом его преимущество. Он и стрельбу может вызвать, и все, что угодно.

– Эта бумага – приказ о его освобождении?

– Вы угадали,– сказал Пирсон.– Он освобожден. Пока мы не придумаем нового закона, он свободный человек. И может делать, что захочет.

Джонс стоял в крошечной, кругом выбеленной аскетической камере полицейского участка и полоскал рот специальным тоником доктора Шерифа. Тоник был противным и горьким. Он гонял его от щеки к щеке, задерживал на секунду в горле, а потом сплевывал в фарфоровую раковину умывальника.

За ним молча наблюдали двое полицейских в форме, стоя по обе стороны помещения. Джонс не обращал на них никакого внимания; всматриваясь в зеркало над раковиной, он тщательно причесался, потом протер большим пальцем зубы. Сегодня ему хотелось быть в форме: через час он собирался принять участие в важных событиях.

Он попытался вспомнить, что должно произойти сразу после этого. Он ожидал уведомления об освобождении – так, кажется. Это было так давно, прошел целый год, и подробности стерлись в памяти. Он смутно помнил, как вошел легавый, держа в руках какую-то бумагу. Да, именно так: это был приказ об освобождении. И сразу после этого – речь.

Он до сих пор помнил эту речь слово в слово, нет, он не забыл ее. Вспоминая эту речь, он всегда ощущал досаду. Все те же слова, все те же жесты. Все это проделывалось механически... Избитые приемы – как искусственные цветы, высохшие и покрытые пылью, обветшавшие под удушливым покровом унылой старости.

А тем временем его захлестывала волна жизни.

Он был человеком, глаза которого видели настоящее, а тело пребывало в прошлом. Даже теперь, когда он стоял в этой обеззараженной, стерильной камере, разглядывая свою грязную одежду, приглаживая волосы и потирая десны, чувства его были далеко, совсем в ином мире, в мире, который плясал от избытка жизни, который еще не успел постареть и обветшать. Много событий случилось за этот год. И пока он раздраженно скреб свой заросший подбородок, перебирал в голове старый хлам, волна, которая катилась вперед, в будущее, открывала перед ним всё новые мгновения, всё новые и волнующие события.

Волна будущего несла к его ногам самые диковинные ракушки.

Он в нетерпении подошел к двери и выглянул. Вот это уже было ему не по нутру, вот это вызывало у него отвращение. Время течет: течение его никак не ускорить. Оно тащится и тащится усталым слоновьим шагом. Никак нельзя заставить бежать быстрее это глухое чудовище. Через год он уже истощит свои силы, совершенно вымотается. Однако все это еще будет. Нравится ему или нет – скорее, конечно, нет,– но он еще раз переживет каждое мгновение, всем своим существом испытает все то, что раньше знал только разумом.

Так было всегда в его жизни. Всегда существовало несовпадение во времени, несовпадение его отдельных фаз. До девяти лет он думал, что каждый человек ощущает подобное повторение каждого осознанного мгновения. К девяти годам он уже прожил восемнадцать. Он совсем измучился, он чувствовал отвращение к жизни, он стал совершенным фаталистом. Через полгода он обнаружил, что он – единственный человек на Земле, который тащит на себе эту тяжесть. И с этого времени его смирение превратилось в яростное нетерпение.