– Прости, милая. Я понял, не надо повторять снова. Мы говорили о том, что вдохновение невозможно добавить, как щепотку соли. Это должно исходить от тебя самой. В снукере то же самое.

– Наверное, оформление книг перестало быть для меня той радостью, как прежде. Интересно, что бы это значило?

Ее пессимизм огорчил Рэмси.

– Ты еще слишком молода для таких мыслей.

– Мне уже за сорок, и я имею право говорить что хочу.

– Ясно. Но ты слишком красива, чтобы так говорить.

Лоренс иногда называл ее симпатичной. Серьезное заявление Рэмси приятно освежило.

– Если я и такая, то совсем к этому не привыкла. – Ирина подцепила жирный кусок угря. – Я была тощим, угловатым ребенком. Одни кости.

– Любопытно. Впервые встречаю женщину, которая не гордится своей худобой.

– К тому же меня все считали растяпой. А еще неуклюжей и неловкой. По-твоему, этим тоже надо гордиться?

– Трудновато. Но разве твоя мама не балерина?

Ирину всегда поражала способность людей помнить факты чужой биографии из далекого прошлого.

– Она не выступала после моего рождения. Этого она мне никогда не позволяла забыть. Я вызывала у нее отвращение, не была гибкой, не могла сесть на шпагат и дотянуться пяткой до головы. Даже согнуться к мыскам толком не могла. Постоянно на что-то натыкалась. – Ирина говорила, разглядывая свои руки; с легкой улыбкой Рэмси отодвинул чашку с зеленым чаем и потянулся к ней.

– Ох, я была ужасна, – продолжала Ирина. – Разумеется, не все дети наделены талантом, как Анна Павлова, но у меня еще и зубы выступали вперед.

Рэмси наклонился.

– По-моему, ничего страшного.

– Не думаю, что мама стала бы на это тратиться, к счастью, отец заплатил за установку пластин. На самом деле передние зубы выглядели ужасно, они буквально лежали на нижней губе.

Ирина показала, как это выглядело, и Рэмси весело рассмеялся.

– Это многое объясняет, – сказал он. – Ты очень не уверена в себе. Ты действительно красивая – не возражаешь, что я так говорю? – просто сама этого не понимаешь.

Сконфузившись, Ирина потянулась к чашке лишь для того, чтобы убедиться, что она пуста, но притворилась, будто делает глоток.

– Мама красивее.

– Даже если и так, – Рэмси кивнул официанту с бутылкой саке, – в любом случае это уже в прошлом.

– Нет, в настоящем тоже. Ей шестьдесят три. В сравнении с мамой я законченная неудачница. Она до сих пор каждый день занимается у станка, по четыре часа, съедает в день три стебелька сельдерея и лист салата. Извиняюсь – половину листа.

– Настоящая зануда.

– Да, она всегда была такой – занудой.

Принесли блюдо сашими, шеф оказался виртуозом – каждый кусочек острого тунца был завернут в листик съедобного золота, поедание сего кулинарного шедевра казалось вандализмом.

– О, – вымолвил Рэмси, оглядывая блюдо с тем же выражением лица – смотреть, но не трогать, – с каким провожал ее до машины. – Когда я вижу на улице стайки накачанных красоток, первое, что приходит в голову: «Вот это да. Мне бы такую. Черт, должно быть, все дни проводит в тренажерном зале», но я не вижу их красоту, а вижу лишь безмерное тщеславие.

– Отличное оправдание, чтобы не делать приседаний: ах, не хочу показаться тщеславной.

– У тебя и не получится, лапочка.

Ирина нахмурилась:

– Знаешь, когда железку с зубов сняли, многое в моей жизни изменилось. Слишком многое. Порой, это даже пугало.

– Как это?

– Все стали относиться ко мне совсем по-другому. Не только мальчики, но и девочки. Видимо, ты всегда был симпатичным, тебе не понять.

– Я?

– Не скромничай. Это то же самое, что мне стыдиться своей худобы. – Разволновавшись, что позволила себе лишнего, Ирина добавила: – Я хотела сказать, у тебя правильные черты.