— Что сказал Палыч? — Закинув руку на плечо Даниле, Лихачёв с нетерпением ждёт ответа.

— Упёртый баран этот Палыч! — цедит сквозь стиснутые зубы Кротов и, наградив меня на прощание предостерегающим взглядом, моментально меняется в лице. Для Егора из загашника достаёт улыбку, голос свой мерзкий переключает на дружеский тон и даже, кажется, расправляет плечи. — Никаких ворот.

— И что будешь делать?

— Играть, Горыч! Что мне остаётся?

— Но…

— Я справлюсь. Не впервой!

Запыхавшаяся, с раскрасневшимися от бега щеками, я возвращаюсь в раздевалку. Прямо так, на спортивный топ, натягиваю толстовку и, наспех сменив бриджи на любимые джинсы, хватаю рюкзак, чтобы поскорее сбежать подальше от школьных стен. Но в дверях сталкиваюсь нос к носу с Машей Голубевой. Когда-то, класса до девятого, мы были не разлей вода: настоящие подруги, почти сестры… Тогда ещё я верила в дружбу… Тогда мне казалось обыденным — без остатка растворяться в другом человеке и верить ему, как себе. Мы вместе играли в куклы, вместе постигали азы макияжа и делали неловкие шаги в поисках своего неповторимого стиля. Ходили в походы, магазины, кафе. Устраивали ночёвки. Под одеялом, крепко обнявшись и дрожа от страха, смотрели ужастики. Держали друг друга за руку, пока родители отчитывали нас за разбитые коленки и взятый без спроса велик отца. Позабыв об уроках, болтали о мальчишках и мечтали о любви, писали записки под носом математички и заливисто смеялись над глупостью Громовой. Теперь же Маша на пару с Улей смеётся надо мной. Время безжалостно разрушает любые замки из песка. Наша дружба с Голубевой оказалась одним из них.

Отвожу взгляд и прижимаюсь к стене. Молча жду, когда Маша прошмыгнёт в раздевалку и займёт своё место рядом с Улей. Мы больше не общаемся. Даже пара слов — за гранью фантастики. Но сегодня Голубева делает для меня исключение:

— Привет! — Она тоже отскакивает от меня, пропуская вперёд.

— Привет, — растерянно бормочу, продолжая елозить взглядом по грязному полу.

— Уроки закончились, — тянет немного задумчиво и неловко. — Может, вместе домой пойдём? Как раньше, помнишь?

— Помню. — Я моментально прощаю Голубевой свои бесконечные слёзы и бессонные ночи, обидные слова и насмешливые тычки в спину. Людям свойственно ошибаться. Главное — осознать, верно?

— Ну так что? Составишь компанию?

— Да! — Впервые за день я улыбаюсь и перевожу на Машку взволнованный взгляд. Правда, тут же сталкиваюсь с её, потерянным и затуманенным слезами.

— Всё хорошо, Маш. — Сбрасываю с плеча школьный рюкзак и без раздумий тянусь к бывшей подруге. — Я давно тебя простила. — Касаюсь нежной ладони, как когда-то в прошлом. Мизинец к мизинцу.

Будь я хоть чуточку внимательнее, то заметила бы в ушах девчонки беспроводные наушники и мобильный, зажатый в другой руке, но я слишком поздно понимаю, что говорила Маша не со мной.

Душная раздевалка мгновенно наполняется смехом — резким, безудержным, громогласным. А на изящном личике Голубевой сквозь слёзы проступает отвращение. Она стряхивает моё касание, как нечто ужасное, тухлое, заразное.

— Совсем крыша поехала? — морщит аккуратный носик и проходит мимо. А я стою, как оплёванная, и не могу пошевелиться. Позволяю остальным отпускать в свой адрес язвительные шуточки и даже не плачу. Моя позорная боль сегодня куда глубже каких-то там слёз.

— Не садись со мной рядом, пока руки не помоешь! — нарочито громко, чтобы все слышали, ёрничает Громова, обращаясь к своей подруге, и наигранно прикрывает рукой рот. — Наша замухрышка тебя касалась, Маша! — топает ножкой, но Голубева пропускает капризы Ули мимо ушей.