– Как это красиво, – говорит Нелла. – Сколько же вы потратили сил!
– Ничего я не тратила, – следует ответ. – Это не моя работа… Сама я безрукая.
– Не могу поверить!
– Это правда.
Они стоят лицом друг к дружке, частицы этого рукодельного мира.
– Я унесла свои картины, – говорит Марин. – Подумала, что эти больше придутся тебе по вкусу.
Она показывает на стену. На одной картине написана маслом связка охотничьих трофеев, мертвые птицы свисают с крюка, каждое перышко и коготок тщательно выписаны. На соседней – гора устриц на узорчатой фарфоровой тарелке, оттененной опрокинутым бокалом вина и вазочкой с перезрелыми фруктами. Устрицы, так откровенно раскрывшиеся, повергают ее в некоторое смущение. Окровавленные клювы и остекленевшие глаза заставляют Неллу содрогнуться, так и видишь, как эту дичь начинают потрошить.
Она оборачивается к новоявленной золовке.
– Они принадлежат Йохану, – поясняет Марин.
– Спасибо. – Нелла смотрит на картины, а сама думает, решится ли она перед сном обернуть их лицом к стене.
– Ты устала после долгой дороги. Советую тебе поужинать здесь.
– Да. Пожалуй, устала. Буду очень благодарна. У вас есть что-нибудь сладкое, какой-нибудь марципан?
– Марципанов у нас нет. Мы стараемся избегать сахара. От него одни болезни.
Нелла думает о матери, лепившей для детей марципаны в виде русалок, и кораблей, и ожерелий из засахаренных бриллиантов, эти миндальные сдобы, таявшие во рту. Брат и сестренка кажутся ей уже далекими, от нее отделенными. Она не видит себя в домашней картинке, она больше не принадлежит матери. Теперь ее фамилия Брандт, и в один прекрасный день, вероятно, уже она будет лепить марципаны различной формы для своих детей, тянущих к сластям свои липкие ручонки. Она делает глубокий вдох, и Марин вопросительно поднимает брови.
– Да, конечно, – соглашается Нелла.
– Я скажу Корнелии, чтобы она тебе принесла herenbrood[2] и гауду. И стакан рейнского.
– Благодарю.
Марин вдруг вытягивает нос, принюхиваясь.
– Что за запах?
Нелла невольно прикрывает ключицы.
– От меня, наверно.
– От тебя?
– Мать купила мне духи. Аромат лилий. Этот запах?
Марин кивает.
– Точно. Лилии. – Она прокашливается. – Знаешь, что говорят про лилии?
– Не знаю.
– Быстро распускаются, быстро вянут.
С этими словами Марин закрывает за собой дверь.
На пороге
В три часа пополуночи лай собак возвещает о приезде ее супруга.
Йохан Брандт. Она мысленно репетирует: «Добрый день. Йохан и Петронелла Брандт рады вас видеть, мы…»
Ее мысли обрывает взрыв лая.
Нелла Элизабет, смелее. Она не решается сойти вниз, но и уснуть уже не может. Лежит, полная нехороших предчувствий, не зная, что делать. В конце концов она встает, сует ноги в паттены и крадучись идет по коридору. Марин ее опередила. Из-за балюстрады Нелла слышит голоса Йохана и его сестры. Собаки с запахами моря в шерсти поскребывают когтями мраморную плитку и упругими хвостами охаживают мебель. Вытягивая шею над погруженной во мрак балюстрадой, она всматривается в супруга – незнакомое дорожное платье, толстые пальцы, больше присталые мяснику. Голос звучный, суховатый.
– Здравствуй, Марин.
– Брат. Рада тебя видеть. Я молилась о твоем благополучном возвращении.
Он молчит. Выйдя из темноты, они оглядывают друг друга.
– У тебя усталый вид, – говорит она. – Дела в Лондоне задержали?
– Ну да. Осень у них…
– …отвратительная. Позволь.
Она снимает с него верхнюю одежду.
– Йохан, ты исхудал. Вот что значит надолго отлучаться из дома.
Он направляется в кабинет, пропустив ее слова мимо ушей.
– Резеки, Дхана, – зовет он собак, и те, как старые друзья, трусят за ним. Нелла переваривает странные клички. Резеки. Дхана. У нее дома собак называют Хантерами и Снежками – клички простенькие, зато в точку, полное соответствие содержания и внешнего вида.