На самом деле он не думает, а кричит, но – внутри себя, так что крика не слышно.

В груди у Хоря что-то лопается с мокрым шлепком. Хорь заходится в кашле – таком, будто сейчас лопнут легкие. Однако с каждым жутковатым выкашливанием он все свободнее дышит, хрип в горле слабеет, и одновременно у Ивана перестают покалывать иголочки в пальцах. Он выпрямляется. Хорь дышит, дышит!.. Появляется медсестра, вытирает ему рот сложенной марлей, нагибается, оттопырив зад, обтянутый тонким халатом. Иван не к месту вдруг вспоминает, как Хорь хвастался, что имел эту сестру, именно так, сзади, говорил, что такой у них был медосмотр. Хорь ведь года на два старше, чем указано в его документах, специально соврал, чтобы отправили после поимки в Приют, а не на завод или на рисовые плантации.

Впрочем, хрен с ней, с сестрой. Хорь открывает глаза, и зрачки его начинают вполне осмысленно ощупывать помещение.

– Где я? – спрашивает он слабым голосом.

Иван чувствует, что совсем обессилел, едва держится на ногах. У него слегка кружится голова: стены медотсека сдвигаются какими-то неожиданными рывками.

– Пошли, – говорит ему инспектор, трогая за плечо.

Они проходят по коридору и сворачивают в вестибюль. Цугундер при виде их привстает, но, не получив указаний, шлепается обратно в кресло. У парадного входа почти вплотную припаркован автомобиль – чистенький, мышиного цвета, с овальными немного раскосыми фарами. Иван еще никогда не видел автомобилей. Фургоны грузовые – сколько угодно, а легковые автомобили – нет. Да и где он мог бы их видеть? Инспектор распахивает заднюю дверцу. Внутри – сиденья, обитые светлой кожей. У Ивана нет сил, даже чтоб удивиться.

Он вяло оглядывается.

Блестит лужа, где копошатся какие-то головастики.

Сияет солнце.

Ползут по небу кучерявые облака.

Нет сил ни на что.

– Ну хватит думать, садись, – говорит инспектор.

Реконструировать Хронику Смуты, как данный период ныне охарактеризован историками, задача необычайно сложная. И прежде всего потому, что ранее человечество ни с чем подобным не сталкивалось. Точнее сталкивалось, но не в таких глобальных масштабах: осознание происходящего пробивалось через мучительный хаос социальных и идеологических потрясений, слишком парадоксальным оно поначалу выглядело, слишком противоречило всем мировоззренческим догмам, уже сложившимся и считавшимся незыблемыми в цивилизованном мире.

Свою роль, несомненно, сыграла и фрагментация текущей реальности, распад ее на изолированные домены, разрыв всех привычных коммуникаций. В этих обстоятельствах многие свидетельства и документы были безнадежно утрачены, другие же утвердились в маргинальных формулировках, претендующих тем не менее на абсолютную истинность. Единой точки зрения на ключевые моменты Смуты у нас нет до сих пор. Ожесточенная дискуссия в научной среде идет, например, о том, что же в действительности явилось решающим фактором возвращения мира в прежнюю бытийную колею – выступление Теннессийского пророка, блокированного наконец федеральной армией на Потомаке и после трехдневного стояния вознесшего с холма знаменитую Молитву об успокоении: ситуация в США после этого начала явно стабилизироваться, или аналогичное ночное стояние миллиона мусульман на горе Арафат, или Всероссийская молитва Патриарха Фотия, или, как объявил главный раввин Израиля, церемония, совершенная тридцатью шестью еврейскими праведниками вместе и хасидами, и митнагдим у Стены Плача в Иерусалиме, или битва при реке Малече, где Свет Разума одержал поразительную победу над силами Тьмы (правда, часть хронистов считает, что дело там обстояло с точностью до наоборот), или поворотом все-таки стал Европейский крестный ход, прошествовавший, заметим, пешком от Варшавы до Лиссабона. А может быть, дело обстояло гораздо проще. Как полагает профессор Асканио Пачинетти из Падуанского университета, флуктуация, вспыхнувшая спонтанно, просто исчерпала онтологический потенциал и угасла сама собой.