Уж сколько велось разговоров, что все эти простыни, полотенца да сорочки – пережиток прошлого! К чему везти в дом мужа кумачовую скатерть да дюжину батистовых пеленок – как будто своего добра у него нет?

В крестьянских семьях, конечно, такое приданое – неплохое подспорье, да и в семьях победнее пригодится.

А дочкам кнеса это зачем?

Тем не менее, Линд заставляла нас со Славкой зимними вечерами прясть шерсть, расшивать бисером шали, шить нижние юбки, которые уже двадцать лет никто не носил. Славка, конечно, ныла, но с матерью не поспоришь.

Меня Линд не больно строжила, на то была бабка, а Славку могла и хворостиной отходить. Всё пыталась из нее кнесинку сделать. Но со Славки как с гуся вода – поплачет да побежит к отцу жалеться.

Богатое приданое у меня: две дюжины тонких простыней, два лоскутных одеяла, три подушки гусиного пуха, десяток батистовых сорочек, расшитое покрывало, несколько отрезов шелка да парчи, чулки да платки без счету. Хорошо хоть от скатерти и ковра удалось избавиться. И это только один сундук. В другом сундуке мои платья, обувь, пелерина меховая, перчатки и шали.

Что ж, за приданое стыдно мне не будет.

А всё же волновалась.

Кого же отец мне в женихи выберет?

Сейчас ближних женихов трое: князь2 оборотней Волчек, сиятельный кнес3 Ольхов и степной хан4 Таман. Из дальних, конечно, имелись те же внуки прежнего государя, двоюродные, стало быть, братья. Степень родства не запретная к браку, но и не самая желательная.

А те трое ближних женихов – один другого лучше, хоть плачь. Сиятельный кнес дважды вдов. У него полный дом детей. Старшая дочь его ровесница Славки. Возраст его меня не смущает, сиятельный далеко не стар, по-мужски красив и, судя по количеству детей, вполне силен в постельном деле. Вот только в доме его я буду непонятно кем. Я сама-то с одиннадцати всем хозяйством заведовала, а Ольховские дочки того старше. Не допустят меня к управлению домом – кто я буду? Чем заниматься? Детей рожать – а надо ли ему еще детей? Красоты ради? А сколько у меня той красоты? Да и возраст уже не юный. Я не Линд, и сейчас-то раскрасавицей не слыву, а через десять лет и вовсе даже то малое, что у меня есть, растеряю.

Вот матушка моя куда красивее была. Ее парадный портрет в большой столовой висит – там она, пожалуй, и Линд красивее.

Невысокая, стройная, полногрудая, с каштановыми косами до самого пола, смотрит спокойно, с достоинством. Глаза колдовские, будто золото.

Мне от матушки только косы и достались. Толстые, каштановые с красным отблеском. До пола не доросли, конечно, срезали мне волосы, когда в детстве с лихорадкой болела, но почти до колена спускаются.

Возни с такими волосами много, а всё же я кнесинка, на то у меня девки дворовые есть. Целый день у них на мои волосы в банный день уходит: распустить, вычесать, промыть мылом да водой с травами, маслами умастить, снова промыть, расчесать, высушить, заплести.

В простой семье обрезали бы мне их по плечи, да дело с концом.

Как знать, не придется ли в замужестве и стричь волосы…

Во всяком случае, у Тамана мне с косами жизни не будет.

Тамана я давно знаю, почитай, с детства. Еще отец его, степной хан, с моим отцом побратался. Во многом благодаря моему отцу отец Тамана под себя степь и подмял. Что уж у них за история была, мне неведомо, а только в детстве я часто с Таманом наперегонки по двору носилась, да и в степь меня отец нередко брал.

Знаю я, что Таман ко мне трижды сватался.

А еще он первым оказался, с кем я поцеловалась.

Мне было пятнадцать, когда меня ко двору государеву представили. Так вышло, что и Таман на том балу был. Черноволосый, невысокий, с раскосыми глазами, в своих шальварах и степной рубахе с жилетом выглядел он как белая ворона среди статных офицеров в мундирах да бояр в придворных сюртуках. Над ним не смеялись, нет. Только шепотки, косые взгляды, еле заметные усмешки. Он стоял в одиночестве у окна весь темный лицом, сверкая узкими черными глазами.