Калев снял очки и меланхолично потер концом дужки переносицу.

– Я, конечно, поговорю с Андресом, – сказал он, – но не поздно ли? За неделю картину могли двадцать раз вывезти из страны, поди теперь поищи… А, кстати, большая она?

– Семьдесят на девяносто.

– Немаленькая. А как он ее вынес? Снял с подрамника или как есть?

– Как есть. Вместе с рамой.

– Удивительно, что никто его не приметил… Хотя, конечно, в нашем районе даже летним днем народу немного… Но дальше он ведь не будет с рамой разгуливать. Снимет холст с подрамника, свернет в рулончик, и пожалуйста, свободно влезет в чемодан. Сдал в багаж и махнул в Европу. В любую страну.

– Такую ценность, и в багаж?! – возразила Диана.

– Ну не в руках же ее нести.

– Все равно, вряд ли все это так просто.

– Вряд ли, – вдруг согласился Калев. – Все зависит от того, кто вор. Одно дело, если это продуманная кража с заранее намеченным покупателем или перекупщиком, другое, коли импровизация… Слушай, Матс, а больше ничего не украли, только Коровина?

– Только.

– Но тогда вор знал, за чем он идет. При всей своей фантазии мне трудно вообразить заурядного квартирного вора, который залез в дом, прошелся, увидел в спальне картину, одну из многих к тому же, твои ведь тоже везде висят, с первого взгляда определил ценность полотна…

– Он мог прочесть подпись, – сказала Диана.

– Да, разумеется. Прочел и, как недюжинный знаток живописи, сразу понял, что вот он, миллион, больше ничего брать не стоит, игнорировал компьютер, телевизор, словом, все, что обычно квартирные воры тащат, снял Коровина и был таков?

– Не очень правдоподобно, – признала Диана.

– Таким образом круг подозреваемых можно очертить сразу. Это те, кто знал о картине. Ну-ка, Матс, перечисли нам их.

– Конечно, я над этим размышлял, – ответил Теллер после небольшой заминки. – Тем более, что и полиция этим интересовалась. Но, понимаешь, это не так просто. Картина принадлежала нашей семье больше шести десятков лет. Отец мой был еще совсем юнцом, когда ее купил. После смерти бездетного дяди ему достались кое-какие деньги, и, вместо того, чтобы вложить их, скажем, в ценные бумаги, он купил картины. Тогда в Эстонии было много русских эмигрантов, белогвардейцев и иных людей, часть из них сумела вывезти из России и какие-то вещи, за счет продажи которых потом жила. Вот отец и приобрел кое-что, в основном, полотна русских художников. И еще несколько небольших предметов, антиквариат, естественно. Фарфоровые статуэтки, бронза и тому подобное.

– Весьма предусмотрительно, – заметил Калев, – ведь ценные бумаги или сами деньги с приходом русских обратились бы в ничто.

– Вот именно! А вещи сохранились. Но вот в чем проблема: откуда мне знать, кому и когда отец демонстрировал свои сокровища?

– Вряд ли он особенно хвалился ими в советское время, – сказала Диана.

– Да, но все же… Я ушел из дому, когда женился. Снял квартиру. И жил отдельно до последнего времени, и когда развелся, и когда женился снова и опять развелся… Только после смерти отца мать осталась одна, ну и я к тому времени был один, так что перебрался к ней. В отчий дом, так сказать. Потому и перечислить тех, кому о картине говорил отец, я не могу.

– А сколько лет, как он умер? – спросил Калев.

– Восемь.

– Тогда вряд ли в данном случае орудовал кто-либо из оповещенных им людей, – заметил Калев. – Неужели вор будет ждать восемь лет? А как насчет матери? Она ведь умерла относительно недавно.

– Да, – согласился Матс. – Но мама в картинах не больно-то разбиралась. Она ведь была только бухгалтершей, знала, конечно, что картины стоят денег, отец неоднократно об этом говорил, но в «мирискусниках», равно как и «Бубновых валетах» и «Голубых розах» не разбиралась. Да и подруги ее и бывшие сотрудницы, с которыми она, в основном, водилась, знатоками живописи отнюдь не были.