– Не переживай. У меня есть некий опыт. Я завяжу тебе корсет.

Он обошел ее, встал сзади. Кожа спины почувствовала прикосновение прохладных пальцев. Она вздрогнула. Он наклонился к ее округлым плечам и принялся их нежно целовать.

– Ах, Мила, у меня нет сил, и кружится голова от твоих плеч, волос, от твоей нежной груди…

Совладав с сильным приливом нежности, он потянул тесемки корсета. Мила удивилась, как ловко он справился с ее туалетом. Когда корсет был туго зашнурован, Краевский развернул ее к себе и уставился на торчащую грудь.

– Мила, с таким бюстом тебя у меня украдут…

– Черкесы? – глупо спросила она, глядя распахнутыми глазищами.

– Причем тут черкесы? Любой украдет… – он наклонился и стал целовать ее соски.

У нее закружилась голова, и подкосились ноги.

– Довольно… Мы так никуда не уйдем.

Шепча слова любви, путаясь, краснея, целуясь, и повторяя друг другу комплименты, они, наконец, надели на Людочку новое платье и туфельки. Волшебным было и то, что туфельки эти оказались в самую пору. Роскошные волосы украсила легкая шляпка. Людочка стояла посередине комнаты – хорошенькая и стройная, словно молодая березка. Краевский отошел в сторону, всплеснул руками и пропел:

Онегин, я скрывать не стану —
Безумно я люблю Татьяну.
Тоскливо жизнь моя текла,
Она явилась и зажгла,
Как солнца луч среди ненастья,
Мне жизнь и молодость,
да, молодость и счастье…

– Ты можешь в коридоре посмотреть на себя в большое зеркало. Или сходи в уборную. Право, я не видел в жизни девушки краше тебя…

Когда они тихонько, словно тати, покинули здание, Людмила шла, опустив глаза. Она боялась встречи с прислугой. Но дом встретил их полной тишиной – будто бы вымер. Граф шел чуточку впереди, она на шаг отставала от него. На дворе стоял ясный полдень. Проходя мимо клумб, она увидела, что они тщательно прополоты и политы. Она почувствовала легкий укол совести. Наверное, Елена их полола на рассвете, пока я еще крепко спала… Она отогнала эти непрошеные мысли, словно докучливых галок с барского крыльца. Солнце сияло по-летнему радостно, свежий ветер коснулся нежных щек. Ей было тревожно и стыдно… Казалось, что новое счастье она своровала украдкой. Но оно было столь долгожданно, мило сердцу, дорого, почти драгоценно, волнительно, что она, став преступницей, была готова на все, лишь бы это счастье не ушло так быстро, лишь бы оно не оставило ее в самом начале… А потому она ускорила шаги по направлению к выходу из сада. Там стоял экипаж. Из распахнутой дверки граф протягивал крепкую, смуглую руку. Он легонько потянул ее на себя, скрипнула откидная ступенька, прошелестело тонкое кружево турнюра, и она оказалась внутри роскошной кареты. Рядом сел он, ее погубитель. Но как он был хорош. В полумраке салона, пахнущего кожей и духами, он нашел ее податливые губы и поцеловал долгим, томным поцелуем, от которого у нее снова закружилась голова…

– Трогай! – где-то высоко раздался голос графа. Он был рядом с ней и парил вокруг… Он даже бежал по дороге и гулко отзывался в сердце.

«Это точно сон», – снова думала она, погружаясь в некое измененное состояние души, где правит праздник и счастье, любовь и страсть.

Она была глубоко пьяна, пьяна и без вина, пьяна зарождающимся сильным чувством, имя которому – любовь.

Краевский нежно обнимал ее в пути. Ехали они недолго. Мелькнула высокая чугунная ограда, пирамидальные тополя. Потянуло жареным луком и специями. Зашли в ресторан не с парадного входа, а со двора. Словно в калейдоскопе качнулась красная кирпичная стена, две каменные ступеньки, она оступилась – он снова подхватил ее за талию. Влажным глянцем сверкнул мокрый пробор лакея, хруст крахмальной салфетки. Тихий шепот. Коридор с вереницей комнат. Стук бокалов за стеной, женский смех, дым папирос. Знакомый ресторатор отвел их в отдельный кабинет. По дороге распахнулась одна из дверей, в проеме показалась немолодая дама в канареечном платье. Она была пьяна, карминные губы сжимали длинную пахитоску. Раздались быстрые шаги, кто-то невидимый запер дверь изнутри…