Виталий Мороз зашёл за трёхэтажное здание Центрального городского универмага, ловко протиснулся между приставленной к забору лестницей и гниющим под открытым небом огромным рулоном бумаги, – в подвале, под универмагом, размещалась переплётная мастерская.

За рулоном обнаружилась маленькая, ведущая во внутренний дворик калитка.

– М-да. Здорово замаскировались обэхээсники, – пробормотал Виталий. – Ещё пару пулемётов у входа – и ни один расхититель не прорвётся.

Пулемётов, правда, не оказалось, но и они не привели бы Мороза в то изумление, в коем застыл он, попав в тихий, засиженный лопухами дворик, в углу которого доживало свой век одноэтажное, облупившееся, с зарешёченными окнами здание. В самом центре его, над пронзительно-поносного цвета дверью ритмично поскрипывал на цепи огненно – красный фонарь с надписью по ободу “ОБХСС”, – свежая дизайнерская находка обитателей особнячка.

За входной дверью обнаружился короткий предбанник, обрубленный тремя внутренними дверьми. Прямо – “Фотолаборатория”, с карандашной припиской “Пыточная”; справа – клеёнчатая дверь с длинным полуистёршимся перечнем фамилий; левая дверь привлекала лаконичностью и нестандартностью оформления – “Старший оперуполномоченный Рябоконь. Менее уполномоченный, но еще более страшный опер Лисицкий”. Чуть ниже красовалось выведенное вязью напористое объявление: “Вниманию жуликов, тунеядцев и кровососов общества! Приём покаявшихся с 9 до 18 часов. Прочая нечисть – согласно повесткам. Хорошенькие расхитительницы обслуживаются вне очереди и вне графика”.

Эту самую дверь Мороз и толкнул. Далее открылся отсек, состоящий из двух комнат. В ближней, проходной, среди сиротливо пылящихся столов приквартированный к ОБХСС местный участковый колотил одним пальцем по разбитой пищущей машинке. При виде вошедшего он запустил палец в зубы и быстро им задвигал, что, очевидно, соответствовало крайнему напряжению мысли. Из состояния творческой задумчивости его не вывел даже взрыв хохота, обрушившийся в дальней комнатёнке и тотчас расколовшийся на несколько голосов. Мороз шагнул на звук, прислонился к косяку.

Первым вошедшего заметил сидящий напротив двери сухощавый, с обострённым колючим лицом мужчина. За спиной его прямо к стене гвоздями – соткой был приколочен круглый дорожный знак “Въезд запрещён”. Чуть ниже висела пояснительная надпись: ”Для несогласных с концепцией великого футбольного тренера товарища Лобановского вход через сортир”. Журнальное фото самого Лобановского было пришпилено здесь же, рядом с фотографией изможденного пожилого человека, в котором Мороз, едва глянув, узнал Котовцева.

Старший оперуполномоченный Рябоконь был страстным, бескомпромиссным футбольным болельщиком. По слухам, бывалые клиенты в поисках редкой доброй минуты старались подгадать свои визиты под победный график киевского “Динамо”.

Рябоконь не улыбнулся – казалось, что соответствующие лицевые мускулы на аскетичном его лице попросту отсутствуют, но всё возможное от увиденного удовольствие изобразил:

– Коля, твою мать! К нам человек от Тальвинского.

Мороз повернул голову вправо, где, как он и ожидал, восседал тот самый страшный оперуполномоченный Николай Лисицкий. Именно восседал. Он забросил на стол скрещённые ноги в микропорах – низкорослый Николай с юношества предпочитал толстые подошвы – и, покручиваясь во вращающемся кресле, подтачивал пилкой холёные ногти.

К слову сказать, хотя время было крепко к пятнадцати часам, столы в кабинете сохраняли девственную чистоту.

Лисицкий, узнавший в вошедшем прежнего своего внештатника, радостно осклабился, отчего загорелое лицо его с аккуратным пшеничным арийским пробором сделалось неотразимо привлекательным, и, сбросив ноги со стола, вскочил: