Домой Валя вернулся другим.

Алевтина поняла: перечить сыну не с руки, всё равно уедет. Угрюмый стал, что-то всё решает, в голове крутит. Иногда задумается, кличет она его, кличет, а он не реагирует. То ли здесь, то ли нет. Если бы в Свердловск отправился, она бы и слова не сказала. А Ленинград далеко, на автобусе не доедешь. Горе, одним словом. Не знает, как с этим смириться. Какие слова найти, чтобы отговорить.

– А как же я, сынок?!

– Как-как, молча… На ноги встану, к себе перетащу, не сомневайся. И заживём мы с тобой… Всё для тебя сделаю!

Она знала: как сказал, так и сделает, и поутру с дальним родственником укатила в Свердловск на поиски гражданского, ничего не сказав Вале – против будет. Страну уже наводняли модные заграничные шмотки, а может, и не модные вовсе, и шились за углом, но народ брал, устал в отечественном ходить. Алевтина давно откладывала, думала, Вальке на свадьбу, а тут такое дело – сын в Питер едет, снарядить надо, да и проводы устроить достойные, народу-то много, всех звать придётся.

Валя с дружками гулял, портвейн дешёвый пили за встречу, домой пришёл – мать счастливая, а перед ней чудо-стопка вещей невиданных: и джинсы, и костюм спортивный, и футболки заморские…

– Мам, ты что??? – А у самого ком в горле, то ли от счастья, то ли от обиды за мать: всю жизнь вкалывала, себе во всём отказывала, давно на женщину перестала походить от бабской безысходности.

– Ничего, дай срок, у меня как королева ходить будешь! – лепетал Валя от смущения, расчувствовался больно.

«Дело делать надо, а не сопли распускать». Проглотил горький ком в горле, и такая в нём уверенность зародилась, что ни о чём думать больше не может, как только о скорейшем отъезде, точно промедление смерти подобно.

Попрощаться с Валентином многие пришли. Мать даже приревновала чуток. Это же такое личное, сына в дальнюю дорогу проводить. Хотелось с ним наедине остаться. Слова напутственные сказать, расцеловать, к груди прижать. К чему такие проводы – кто на гитаре бренчит, кто бутылку водки по кругу пускает. На мать времени не осталось. А нюни при всех распускать неудобно как-то. Вот и стояла она с глупой улыбкой, скрестив руки на груди, чтобы волнение скрыть. Когда обнял на прощание, не выдержала, уткнулась в него и завыла от боли сердечной. Один-единственный, счастье её ненаглядное.

Долго вслед автобусу махала. Уж не различить его вовсе, а она всё машет и машет и слёзы с лица утирает. Выхватила бутылку водки из рук дружка его близкого, сделала два больших глотка, выдохнула, утёрла рот тыльной стороной ладони и улыбнулась. Что это она за рёв устроила, коли её сын за счастьем едет. Радоваться надо. Всех, кто смог, к себе домой пригласила. Картошки с салом нажарила, банку огурцов солёных открыла, капусты квашеной в миску положила, маслом подсолнечным залила, колбасы докторской нарезала. Провожать – так весело, пусть и нет больше её Валечки за общим столом.

Семён встречал друга лично, приехал на какой-то развалюхе. Правда, Валька аж присвистнул от удовольствия: встретил, да ещё и на колёсах!

Узнать Семёна было сложно. Стиляга да и только. И манеры другие. В армии старался на всех походить, чтобы не отличаться особо. А тут чисто аристократ, и разговор другой, витиеватый, красивый. Обнял по-прежнему тепло и сердечно. По всему было видно – рад безмерно.

– Сём, а жить-то мне где? Ума не приложу… Может, угол какой снять? Мать денег подбросила, а там, может, и работу найду…

– Какой угол, Валёк! Ко мне жить поедешь, я уже и своим сказал. Только ты на них не обращай внимания, пережитки прошлого они у меня, но не вредные – тоже хлебнули по самое не могу по своей еврейской линии.