Сталин создавал аппарату все условия для приличной по тем временам жизни, наделял привилегиями. Молодые карьеристы жаждали власти и комфортной жизни и славили вождя.

Но существовали и ограничения. Скажем, до убийства Кирова партийные руководители могли свободно встречаться, ездить по стране. После убийства был установлен новый порядок: первый секретарь обкома выезжает в Москву на Пленум ЦК или в командировку, лишь получив разрешение Сталина. Всякое общение партийных секретарей между собой – встречи, разговоры – тоже только с санкции вождя. Первый секретарь отправлял шифровку с просьбой разрешить ему побывать в Москве или в другом городе – с объяснением цели поездки. Кому и куда ехать в отпуск, тоже решало Политбюро.

Конечно, Суслов и другие секретари обкома головой отвечали за экономические успехи области. Проблема состояла в том, что план первой пятилетки (1928–1933) выполнили меньше чем на 60 процентов. План на вторую пятилетку составили куда менее амбициозный, однако и он был выполнен меньше чем на три четверти. Но об этом не говорилось ни слова – ни в печати, ни на собраниях.

В своем хозяйстве Суслов должен был находить виновных в неудачах, проявляя немалую находчивость и изобретательность.

Михаил Андреевич говорил:

– Первоочередной задачей большевиков Ростовской области является полное истребление всех до одного презренных фашистских агентов – троцкистов, бухаринцев и прочей мрази.

Как это выглядело на практике?

Например, Суслов распорядился «утвердить решение об исключении из членов партии Шесновец А. А. за неоказание помощи в разоблачении своего мужа, оказавшегося врагом народа, и как потерявшую бдительность…»

В эпоху большого террора брали и тех, кто работал вместе с Михаилом Андреевичем, тех, кого он выдвигал. Как он это воспринимал? Для некоторых людей это становилось невыносимым испытанием.

Вновь сошлюсь на Владимира Млечина, пережившего ту же эпоху:

«Один день в ноябре 1937 года переломил всю мою жизнь. Вечером вместе с женой приехал к близкому товарищу, заведовавшему отделом в “важнеющем” учреждении. А буквально через пять минут пришел гость в петличках вместе с дворником, начался обыск – до утра. Хозяина увезли вместе со стенограммами съездов партии, а нас отпустили домой.

Сколько их было таких “разоблаченных врагов народа” среди товарищей моих, знакомых и даже подчиненных! Но ничего не потрясло меня так, как та ноябрьская ночь… И я понял не только то, что сам хожу у края пропасти – я стал постигать, что идеей великой революционной целесообразности прикрываются дела невыносимые, преступные, ужасные.

В тридцатых годах был у меня знакомый, ну, скажем, приятель, старый чекист в больших чинах. И вот его взяли. Ну что ж, думал я тогда, значит, провинился. Скоро узнаю: забрали его жену и трехлетнего ребенка. И ехали они зимой в товарных вагонах через стылую Сибирь вместе с другими женами и детьми. И матери телами своими обогревали детей.

Этого я не мог ни понять, ни, тем более, одобрить. Это было за пределами человеческого понимания вообще. А вскоре стало ясно, что это не единичный факт, а чудовищная система… А после той ноябрьской ночи я никак не мог вести себя с той непринужденностью, с тем чувством внутренней свободы, с каким вел себя в предшествующие годы, “с младых ногтей своих”, как говаривал Горький. Что-то оборвалось во мне».

Михаил Андреевич Суслов и после смерти Сталина своим близким таких историй не рассказывал. Массовые репрессии он осудил только в хрущевскую эпоху – так, словно только что об этом узнал.