Рассказом «О Донпродкоме…» Шолохов решительно осуждал «партизанские» методы руководства аграрной политикой.

Однако вернемся к истории со сбором продналога в станице Букановской.

Несмотря на чрезвычайность сложившейся обстановки, Шолохов, имея полноту власти, хотя и вел жесткую «линию», все же не прибегал к судебным санкциям, обходился без крайних мер. Между тем тогда не обошлось без драматических моментов. В письме к Левицкой от 22 июля 1929 года Шолохов писал об этой поре так: «Я работал в жесткие годы, 1921–1922 годах, на продразверстке. Я вел крутую линию, да и время было крутое; шибко я комиссарил, был судим ревтрибуналом за превышение власти…»^>19

Что стоит за словами «шибко комиссарил», «превышение власти»?

Мария Петровна, работавшая в то время под началом Шолохова статистиком, рассказывала автору настоящих строк в апреле 1986 года, что, организовывая тщательную проверку поступавших от хлеборобов сведений, Михаил Александрович не допускал формализма, в отдельных, особых случаях снижал налоговые показатели. Нельзя забывать того факта, что в станице Букановской властями была установлена сильно завышенная цифра продналога.

Действия Шолохова по сбору налога в этих чрезвычайных условиях были истолкованы как попустительство («превышение власти»). Состоялся суд. В горячке семнадцатилетнего подростка приговорили к расстрелу. Два дня он сидел «в темной» под арестом в ожидании исполнения приговора, однако, принимая во внимание его несовершеннолетие, а также историю с явным завышением налога, в которой были прежде всего повинны окружные продовольственные органы, ревтрибунал счел возможным заменить расстрел условным сроком наказания. Об этом факте Шолохов сообщает в обнаруженной нами автобиографии: «В 1922 году был осужден, будучи продкомиссаром, за превышение власти: 1 год условно»^>20.

Мария Петровна на мой вопрос, в чем состояло «превышение власти», в сердцах сказала: «Какое там превышение власти! Михаил Александрович пострадал за человечность свою. Ведь налог-то со своих земляков собирал! Старался всех понять, быть справедливым…» Далее она добавила: «Принимая во внимание несовершеннолетие, дали год условно – таково было решение суда».

И вновь, как в плену у Махно, Шолохов оказался перед лицом смерти, не раз по-девичьи засматривавшей ему в глаза. Впоследствии он так рассказывал об этом драматичном эпизоде писателю А. Софронову: «Два дня ждал смерти… А потом пришли и выпустили… Жить очень хотелось…» (Огонек. 1961. № 10. С. 16).

Вдумаемся, что пережил семнадцатилетний юноша в ожидании приговора? Что в те дни и часы, показавшиеся тогда не одной прожитой жизнью, ему представлялось? Возникает весьма интересная историческая параллель. В 1849 году другой русский писатель, Ф.М. Достоевский, и также в самом начале пути пережил страшное потрясение, во многом предрешившее его духовное развитие, дальнейшую его судьбу. Оно явилось началом перелома в мировоззрении Достоевского, который довершила каторга. Речь идет об ожидании смертного приговора, который лишь в последний момент заменили другим – каторгой. Однако промежуток в десять минут между этими приговорами, показавшийся вечностью, имел решающее значение в судьбе писателя. Из социалиста, члена кружка Буташевича-Петрашевского, Достоевский стал позднее едва ли не самым радикальным оппонентом Чернышевского, звавшего к топору Русь.

Хотя рассматриваемые явления и факты и находятся в разных временных плоскостях и социальных сферах, они таят в себе некоторое типологическое сходство. Соотнесение этих историко-литературных фактов помогает рельефнее высветить характерное, глубже понять судьбоносные моменты в писательских биографиях.