В бедности мы с матерью поддерживали друг друга. Поэтому, когда у мамы было плохое настроение, как бы она ни била меня, как бы ни рычала, я не сердилась и не ненавидела ее. Помнится, как-то раз я повела младшего братика гулять. Я посадила его на плечи и пошла, но оступилась, и брат свалился. От страха я чуть не померла. Мне в тот день влетело. Но все прошло. Мама частенько говорила: «Дети забывают побои, но не забывают кормежку».

Отец тянул провода вдоль Хуанхэ и редко возвращался домой. В моих воспоминаниях образ отца очень блеклый. Поскольку я его редко видела, то не привыкла звать папой. Когда он возвращался домой, и мама, приготовив ужин, велела мне его позвать, то я подходила к отцу и сообщала: «Эй, мама тебя кушать зовет». Я обращалась к нему «Эй», не могла произнести слово «папа». Когда меня просили называть его папой, это казалось мне сложнейшей задачей. Неловко, непривычно, труднопроизносимо – я всегда упрямо отказывалась. Только в третьем классе начальной школы, когда я уже могла вместо мамы писать отцу письма, его образ обрел более конкретные очертания. Однажды он вернулся домой и я, сделав невероятное усилие, выдавила из себя слово «папа». С тех пор так и звала его.

Отец мотался круглый год вдоль Хуанхэ, благодаря ветру и волнам сформировался его романтический образ. Он приезжал к нам домой, обутый в высокие сапоги на меху, одетый в галифе, черную кожаную куртку, и казался чужим. Ему не слишком нравилось торчать дома, он оставлял детей на жену и уезжал прочь. Он не хлебнул горя, воспитывая детей, и виделся с нами раз в пару месяцев. Чем беднее становилась семья, тем засаленнее становилась и его черная кожанка. Когда он ходил ко мне в школу на родительские собрания, я краснела из-за этой замызганной куртки.

Когда бремя жизни давило на одну только маму, она становилась раздражительной. После того как она съездила мне скалкой по лбу, долго переживала. До сих пор жалеет: «Почему я тогда не соизмерила силу и так сильно ударила? А если бы у дочки глаз вытек, что бы я тогда делала?»

На самом деле мама редко ругала и била меня, она доверяла мне и часто хвалила.

Она частенько говорила, что так долго продержалась в столовой на должности кухарки благодаря моему хорошему поведению. Я никогда не дергала ее во время наплыва посетителей, а, семеня маленькими ножками, подходила лишь после того, как народ рассосется. Тогда она наливала мне плошку жидкой каши из чумизы или накладывала в чашку лапши.

Помню, как-то раз мама дала мне пампушки из смеси пшеничной и гаоляновой муки, я вышла из столовой и лакомилась прямо на улице. Внезапно сзади подскочил какой-то парень, выхватил у меня миску и убежал. Я упала навзничь прямо на дороге и разрыдалась. Я сильно испугалась.

В тот же вечер у меня поднялась температура, я начала бредить. От пережитого шока у меня и развился тиф. На самом деле очаг болезни давно уже скрывался внутри. Бедность, недоедание, голод. А еще холод. Помню, когда зимой только выпадал снег, мои башмаки на вате начинали хлюпать, холод проникал к ступням. Ватная куртка была совсем тоненькой и не удерживала тепло. На тыльной стороне рук появлялись очаги обморожения. Однажды я с ребятишками играла, толкая деревянные ворота, и по неосторожности прищемила руку, из коросты на руке начала сочиться кровь, было ужасно больно.

В те годы взрослым редко хватало терпения внимательно следить за детьми. Дети были предоставлены сами себе и росли как сорняки. Если выживали, то и дальше цеплялись за жизнь, но немало детей умирало в юном возрасте.