Неужели Генрих действительно был так простодушен, как описывает? Он отмечает, как бурно люди приветствовали его, однако поражается тому, что их праздничное настроение будет мешать печальному обряду погребения. Впрочем, стоит вспомнить, каковы мы все бываем по молодости. А ему сравнялось всего семнадцать лет, и, несмотря на радушный прием, он испытывал неуверенность в собственных силах. Те, кто узнал его в более зрелые годы, должны принять это во внимание. Я, к примеру, верю его словам.

Однако должен признать, что если Гарри действительно терзали сомнения, то он умудрился отлично скрыть это. (Триумф королевской воли?) Я видел его в тот день, когда стоял на Лондонском мосту в огромной безымянной толпе.

Генрих, восседавший на громадной лошади, покрытой роскошным чепраком, показался нам золотым божеством – широкоплечий, красивый, совершенно спокойный. Он воистину выглядел по-королевски! Исполненный врожденной грации, он ехал по улицам столицы, откликаясь на поздравления со всем своим юношеским пылом (ведь он был совсем юнцом), еще толком не осознавая себя объектом всеобщего поклонения. Люди полюбили его с первого взгляда, и Генри отвечал им взаимностью. А ведь подобное доверие и привязанность редко возникают в один миг. Подданным понравились красота, наряд, непринужденность и яркая индивидуальность молодого короля. Гарри, взращенный в холодной и унылой серости, всю свою последующую жизнь тянулся к свету, теплу и красочному разнообразию. Народ почувствовал его стремления. И приветствовал их.

Во время траура приходилось заботиться о многих тонкостях, касающихся как погребения старого короля, так и коронации нового. Все надо было подготовить одновременно: похоронные и коронационные процессии, пиры, музыку. В связи с этим, волей-неволей, разные угощения пеклись бок о бок в королевских печах, а музыканты на репетициях оттачивали исполнение и минорных, и мажорных мелодий. Хотя весь двор, официально пребывая в трауре, носил черные одежды, наряды для коронации уже шили вовсю.

Чем же предписывалось заниматься лично мне? Как и со всех остальных, с меня сняли мерки для пошива коронационного облачения. Но в отличие от других от меня требовалось исполнение всяческих неотложных дел. Раз я намеревался стать идеальным королем, мне следовало взять в свои руки всю власть, оставленную отцом. Я должен был прийти на Тайный совет и ознакомиться с кругом его дел. Пришлось многому учиться. Раньше на этих совещаниях для меня отводилось самое незаметное местечко, а теперь я там председательствовал. В наследство мне достался крепкий и надежный Совет. С одной стороны, это облегчало жизнь, с другой – сильно осложняло ее, поскольку многие отцовские советники были разочарованы тем, что никого из них не назначили моим лордом-протектором, и не имели никакого желания уступать мне руководящую роль.

Все девять советников обладали прекрасными деловыми качествами. Однако двое из них оказались бесчестными: Эмпсон и Дадли, министры финансов. Несмотря на попытки Совета защитить всех своих членов, через придворных более низкого ранга до меня дошли сведения о бессовестных методах сбора денег и «правовых принуждениях», а также о презрительном обхождении этих сборщиков с подданными независимо от их чина, звания и состояния. Именно Эмпсон и Дадли подпортили репутацию моего отца в заключительные годы его царствования.

Я приказал арестовать обоих министров, лишив их перспективы традиционного помилования, и отменил долговые обязательства, полученные в результате их вымогательств. Эти люди поступали как изменники. В моем заявлении говорилось: «Действуя безусловно порочными и незаконными методами, они подвергли сомнению добросовестность всего Совета нашего покойного отца, что, в свою очередь, могло навлечь серьезную опасность на благословенную душу вышеупомянутого покойного короля».