– С полсотни, наверное, будет. Даже больше, но некоторые уже пообуглились, обгорели по верхам. А целых с полсотни навскидку, а так-то я не считал.

Пятьдесят нечитаных книг… Клад, настоящий клад.

– Далеко до них? – повторила она свой первый вопрос.

– Да нет… Где новая яма, недавно выкопанная, знаешь?

Она лишь покачала головой. Откуда ей знать, если даже у старых ям бывать не доводилось.

– Пойдем, покажу… Недалече это, во-он за теми кусточками. И дотащить помогу, если приглянутся, сама-то не осилишь.

Марьяша поискала взглядом Бобу… Не хотелось ей принимать помощь Прони, и вдвоем с ним уходить в кусты не хотелось тоже. Боба без труда хоть сотню томов дотащит, хоть полторы, а вместо мешка можно использовать его безразмерную хламиду.

Но детинушка был сильно занят. Держал в громадной лапе сразу пяток пирогов и торговался с Матреной-сухоножкой об оплате. А если Боба занят тем, что промышляет пищу, ни с чем другим к нему лучше не обращаться, все равно толку не будет.

Марьяша чуть подождала, но торг отчего-то затягивался. Мука в начале лета дорогая, и, скорее всего, запросы у хромоногой оказались выше, чем стандартное «натаскай воды и расколи дрова», – даже обычно покладистый Боба возмутился непомерными расценками на выпечку.

Проня поторапливал: дескать, глянь на небо, явно дождь собирается, и ему самому мокнуть не с руки, до Свиных Выселок шагая, да и книжки от сырости в негодность придут.

Последнее обстоятельство решило дело, пошагали к коптильной яме вдвоем. Марьяша крикнула Бобе, чтобы догонял, как сговорится, – но едва ли была услышана, думал человек-гора сейчас исключительно своим ненасытным желудком и слышал лишь Матрену.

«Станет руки распускать – закричу», – решила Марьяша. Народу вокруг еще много, кое-кто на выселки этой же кустистой пустошью шагает.

«Во-он за теми кусточками» оказалось понятием растяжимым. Миновали вроде бы те кусточки, оказалось: «да вон же полянка за деревьями виднеется, там и лежат», и пришлось еще шагать и шагать.

Книги на полянке не лежали. И даже коптильной ямы там не было. Зато лежало на траве расстеленное покрывало и на нем две подушки, неровно сшитые и набитые сеном.

Марьяша обернулась к Проне, уже открыв рот, чтобы высказать все, что думает, – да так и замерла с раскрытым ртом.

Похотливый кобелина успел спустить портки, одним движением распустив на них завязку. И Марьяша поняла, что уродство после Трындеца у Прони проявилось, да только он скрывает, прячет его. Отчего у Прони не заживаются жены, поняла тоже.

На Марьяшу нацелился, чуть не упираясь ей в живот, детородный орган чудовищных размеров. С руку до локтя, а то подлиннее, а на конце несоразмерно толстый, покрытый какими-то шишками, наростами, даже на вид шершавыми.

Не то чтобы она была великим знатоком мужских достоинств, но случалось и купаться с парнями, пока мать не запретила, и другие оказии выпадали увидеть…

– Нравится? – спросил Проня с неподдельной гордостью. – Твой будет. Поняла, дура, от чего отказывалась?

Она не стала втягиваться в диспут об увиденном, молча попыталась сбежать. И не догнал бы Проня, со спущенными портками не особо побегаешь, да больно уж близко к ней стоял. Успел схватить за плечо, опрокинуть. Марьяша рухнула на покрывало, угодив головой мимо подушек. Проня, пыхтя, навалился сверху, коленями раздвинул ей ноги. К запахам перегара и одеколона теперь присоединился запах пота и чего-то еще мерзкого…

Попыталась крикнуть – губы тотчас же притиснула ладонь. Попыталась укусить ее – ладонь на миг отлипла и тут же прилетел кулак, разбил в кровь губы. Ладонь вернулась на место, а Проня прошипел: