– Страх заставляет драться, я до сих пор не могу привыкнуть к этим мутантам. Ближе всех был не потому, что смелый, наоборот, больше всех боялся. Просто страху надо в лицо глядеть, а не поворачиваться к нему спиной. И во всеоружии быть.

– Часто такие твари нападают? – Ган пошарил по карманам, нет ли сигаретки. Привычка? Стало быть, он курит?

– Нечасто, тебе повезло, что увидел эту красоту. Пару раз за год, – тихонько сказал бородач.

– Ган, – чужак протянул руку, представился.

– А меня Натуралистом кличут, ну, будем знакомы. – Они пожали друг другу руки. – Так ты что же, вот прям совсем ничего не помнишь?

– Не помню, ваш лекарь сказал, что я шандарахнулся крепко головой, память и отлетела.

– И каково это – ни хрена не помнить?

– Будто родился недавно, вроде руки многое умеют, а в голове туман, как этот, – он мотнул головой на море.

Туман сейчас был не особо заметен, но он всегда находился здесь, рядом, словно караулил и выжидал чего-то.

– Так ты, можно сказать, дитя тумана тогда, я своими глазами видел, как ты на обломках лодки из него выполз, а мы роды, считай, приняли. – Натуралист улыбнулся, но картина нарисовалась мрачной, и чтобы добавить последние зловещие штрихи в полотно, он заключил:

– Туман – это плохо, не помню ничего хорошего, связанного с ним, оттуда всегда только недоброе к нам вылезало. Хочется надеяться, ты – исключение. Тем более, что сегодня здорово нам помог.

От этих слов сделалось нехорошо, и месяц уже не веселился на небе, а зло поблескивал. Казалось, стоит отвернуться, и он подденет тебя своим острым концом, вспорет живот и прошьет насквозь. И почему ночью думы тяжелее, чем днем?

– Ладно, бывай. – Бородач хлопнул по спине Гана, прощаясь. – Спать пора, тебе тоже не советую застревать здесь. Опасайся тумана.

И он ушел, шаркая ногами от усталости, а Ган смотрел вниз, на еле видимые во мраке волны, изредка искрившиеся в лунном свете, и так и не рискнул поднять глаза и встретиться взглядом с клубившейся тьмой в паре сотен шагов от него.

Ган и Бобр, как звали здесь местного начальника цеха за его большие, выпирающие передние зубы, бродили по помещениям баржи. В коллективе давно сложилась дружеская обстановка, почти отсутствовала субординация. Начальника можно было даже послать на хер, если было за что. Только, как правило, тут же прилетал тяжелый кулак в ответ, проверяя на прочность твою лицевую кость.

А так – никаких тебе должностей, все равны, все работают на одно общее дело. Могли и пошутить, поржать над кем-то, разрядить обстановку – не зло, по-доброму, как в огромной, дружной семье.

Хочешь поспорить и высказать свою точку зрения – приведи убедительные аргументы. Хочешь делать другую работу – докажи, что ты ее достоин, что справишься с ней лучше, чем другой. А просто потрепаться – давай лучше в перерывах или после работы. Пиздеть – не мешки ворочать.

По большому счету, баржа была одним большим цехом, разделенным на помещения поменьше перегородками. Здесь были простейшие станки, здесь ремонтировали механизмы, вытачивали детали, стрелы для гарпунов, изобреталось что-то, исходя из скудных возможностей черноморцев. А над машинным отделением расположилась лаборатория.

С нее и начали знакомство.

Фактически Бобр не был начальником для лабораторных работников, они здесь трудились сами по себе и немного обособленно от остальных. Никто их к другой работе не привлекал. Но добывание жизненно важных морских водорослей было делом общим.

Начальник цеха показал сваленные на металлических столах кучки буро-зеленых, пахнущих тиной водорослей.