– Жив пока что. И в твоих истеричных нотках я слышу наш голос разума, Марину Александровну. Как вы мне все надоели! Чертов отпрыск Коровина, да почему же я не пристрелил его в камере, когда эксперимент завершился? Последние несколько дней я только о нем и слышу! – гневно воскликнул Рябушев. – И что же, из-за него ты решил спустить коту под хвост все свои успехи? Если так, то ты просто дурак.

– Нет. Он стал катализатором моих мыслительных процессов, – даже бессонная ночь и высшая мера отчаянья не отняли у Дмитрия привычки выражаться научным языком. – Все вы прекрасно понимаете, товарищ полковник! Я знаю, как вам пришлось перешагивать через себя, чтобы дать добро на эксперименты, как долго вы заставляли себя воспринимать людей, как номера и биоматериал, Доктор Менгеле сломал и вас.

– Слишком много себе позволяешь! – задохнулся от возмущения его собеседник.

– Morituri te salutant![1] Больше никто не сможет сказать вам таких вещей, только я. После этого меня ждет долгая и мучительная смерть, – в голосе Дмитрия не осталось страха, только отчаянная решимость.

– Вы с Геной изобрели капли берсерка, как я погляжу, и ты их продегустировал, раз такой храбрый! Давно ли наш лабораторный крыс Дима осмелел настолько, что хамит начальнику бункера и не боится умереть? – со злой иронией поинтересовался Рябушев.

Юноша криво улыбнулся, оценив шутку. Капли берсерка, напиток смелости, давно был поводом для веселья в лаборатории, это древнее снадобье увеличивало выносливость и силу, дарило бесстрашие. Внезапно Дмитрий погрустнел. Шутки шутками, а создание такой настойки было его давней мечтой, ее же очень хотел увидеть и сам полковник, и молодой ученый стоял на пороге открытия. До завершения работы над ней оставались считанные дни, потом опробовать – и готово. Пониженный болевой порог, отключение мозговых центров, отвечающих за чувство страха, кратковременное усиление физической силы и выносливости. Правда, с побочными эффектами в виде привыкания. А теперь… видимо, ему не суждено закончить свои опыты.

– Капли берсерка практически существуют, – наконец, озвучил Дима свои мысли командиру. – Еще немного, и я бы их закончил. Но теперь не стану.

– Вот как? Да ты и впрямь диверсант, – протянул Рябушев.

– Хватит, товарищ полковник. Я – не жилец. Если не накажете меня – поссоритесь с Геннадием. Он – ваш давний друг, а я – всего лишь химик-недоучка с неправильными мыслями в голове. Давайте закончим с этим, не мучайте меня, мне больно от вашего спокойствия, оно дарит надежду, а надеяться невыносимо. Прошу вас о милосердии, расстреляйте меня, не отдавайте в лаборатории, если хотите наградить за свое спасение.

Андрей Сергеевич и молодой ученый смотрели друг другу в глаза. Офицер – выжидательно, погруженный в раздумья, юноша – упрямо, закусив губу, чтобы не дать воли своим чувствам.

– Идем. Будем решать, что с тобой делать, – совсем не зло и как-то устало сказал Рябушев.

Они вышли в коридор и пошли на второй этаж, но снова не дошли, по дороге к командиру подошел один из часовых.

– Разрешите обратиться! Евгений Коровин пришел в себя, требует врача.

– Так. Ты – за Геннадием, – полковник кивнул солдату, потом повернулся к Диме:

– А ты – со мной. Шагом марш.

Они вновь поднялись на первый этаж, остановились у двери карцера.

– Вмешаешься – накажу, – предупредил Дмитрия Рябушев. Юноша отошел в сторону и замер у стены.

Через несколько минут явился Доктор Менгеле, и почти сразу после него в коридоре показалась Марина.

Она пошатывалась на ходу, была бледна, как смерть. Скользнула взглядом почти равнодушно по нашитому на рубашке Димы номеру и встретилась с ним глазами. В них было такое беспросветное отчаянье и скорбь, что юноша не смог выдержать этот взгляд, отвернулся.