Белый кречет Ивана Великого – знак благодати над творчеством и властью.

В кентаврической природе Китовраса срощены две ипостаси. Сказание гласит, что он не только первозодчий, но и сводный брат царя, Давидов сын. Кощунственность Сказания отчасти в этом: сын Давида не человек, но человеко-зверь.

А как такой, он есть царь ложный, узурпирующий. Царь зверей, царь ночи, подземелья, Лукоморья, той стороны земли.

Китоврас мечет братом своим <Соломоном>. Клеймо кованых врат из Новгородского Софийского собора, перенесенных в собор Александровой слободы

Соломону страшно брата, когда тот в городе, царь окружает свое ложе стражей. Тщетно: едва Китовраса спускают с цепи, он закидывает Соломона на край земли. Тот, вероятно, край, где царствовал сам Китоврас. Братья меняются местами.

У Китовраса два пути: встать справа от царя, смыкая свод над храмом, когда сам царь сводит его над царством, – или соперничать царю с мыслью о царственности собственной. О царских знаках, спрятанных под шерстью. На точке выбора, да и на выбранной дороге Китоврас мучительно сражается с самим собой, как подобает всякому кентавру.

Имя Китовраса пора присвоить архетипу. Это архетип первого зодчего. Говорят же, что Барма и Постник одно лицо. В имени Бармы проступают царские знаки, в имени Постника – смирение. Многозначительно зовется первозодчий Годунова: Федор Конь. Биография его оканчивается на покаянии в монастыре.

После разъяснения случая Аристотеля, случай сокольничего Трифона покажется сближением случайным и сначала отдалится. Но лишь сначала. Даже взятые по расхождению, когда князь-инок ищет кречета уже великокняжеского, отлетевшего, – два случая суть стороны одной истории. Ибо единствен белый кречет. И обратимы две природы Китовраса, первозодчего и брата государева. Князь Патрикеев очень точно выбран олицетворять вторую ипостась: как брат Ивана III, во-первых; как, во-вторых, ближайший из его сотрудников; как, в-третьих, кончивший опалой, замешавшись в династической интриге.

Венчание великим сокняжением Димитрия-внука влекло разлад, к счастью короткий, между Софьей и Иваном. Символически – между Иваном и Премудростью; и Новгородом; и наследием Империи. Новгород в самом деле вздрогнул: открылась ересь. Еретики принадлежали к молдавской партии Димитрия.

Не этот ли разлад означен упущением, отлетом кречета? Треснула государева семья, из трещины вылетел кречет. Князь Патрикеев, действовавший против Софьи, в предании назначен упустить его. Вмешательство невидимых сил, стоящих, как мученик Трифон, на страже у жизненных центров Москвы, обличает серьезность угрозы.

Только ведь белого кречета упустил сам Иван. Это он, стремительно исправивший ошибку, воротившись к Софье, – по слову летописца, «нелюбовь ей отдавший и начавший с нею жить по-прежнему», – возвращается из Напрудного, как некогда из Новгорода. На белом коне, с белым кречетом на рукавице.

Возвращается к любви.

В те годы от Литвы к Москве переходил весь верхнеокский и деснянский Юго-Запад – древняя Черниговская область. Шла первая война восьмой тысячи лет. История продлилась, светопреставление отложено. Иван перенаправил, бросил за Угру избыточную силу ожидания Конца, предотвратил обрыв этого чувства. Обрыв, часто равняющийся окончанию того, что мы зовем Средневековьем.

Принявшему Чернигов государю открылся путь на Киев. Ивану доставало зрелости, но не достало юности для входа в этот град Святой Софии; для восхождения на новый круг духовного труда с замкнувшегося круга новгородского.