Но каждый вечер, как бы она ни уставала после работы или танцев, Лизель лежала без сна, переживая за свою семью, оставшуюся там, в Чехословакии. Она писала бесчисленные, все более отчаянные письма своим родителям в Брно, но с момента своего прибытия в Нью-Йорк от них она получила только одно. Это письмо, теперь святое для нее, она хранила аккуратно сложенным в маленькой шкатулке в ящике комода.
«Наша дорогая Лизель.
Пишу эти строки и представляю тебя: твои яркие глаза, твою радостную улыбку, твой балетный купальник и танцевальные туфли где-то рядом. Вот что делают матери, чтобы согреть себе душу. Мы виделись с маэстро Псотой, и он рассказал нам, что мистер Леммле выполнил свои обещания в отношении тебя. Что ты работаешь и все еще учишься танцам. Мы с папой несказанно рады, что твоя жизнь в Америке не стоит на месте.
Мы получили твое первое письмо и не хотим, чтобы ты так сильно за нас беспокоилась. Псота проследил, чтобы у меня были заказы. У него есть танцоры, которые навещают меня перед комендантским часом, двое из них ходят каждую неделю, чтобы не вызывать подозрений, это помогает иметь дополнительный доход. Френни и Томас Кон предпочли переехать в местечко неподалеку от Праги под названием Терезин. Они говорят, там нам будет безопаснее, чем в городе. Папа еще не решил, поедем ли и мы туда. Сколько еще мы сможем выбирать, прежде чем они выберут за нас, я не знаю. Но, пожалуйста, перестань волноваться за нас, miláčku[6]. Нам гораздо легче, когда мы знаем, что где-то там, за океаном, ты улыбаешься. Молюсь о нашей скорой встрече.
C любовью,
мама и папа»
Она столько раз перечитывала это письмо, что бумага уже чуть не рвалась на сгибах. Из-за того, что Лизель могла взять с собой только небольшой чемодан, у нее было так мало осязаемых вещей, связывающих ее с жизнью своей семьи в Брно: два платья, сшитых для нее мамой; небольшой кожаный альбом с фотографиями, запечатлевшими разрозненные воспоминания об их семейном отдыхе в моравийской деревушке, и пластинка, которую Псота принес ей вечером накануне отъезда и которую она аккуратно положила в одежду в чемодане.
В тот, последний, вечер, когда мама старалась приготовить что-нибудь из оставшегося продовольствия, Псота пришел к ним попрощаться.
Когда Лизель открыла дверь, он стоял в своем элегантном костюме. В одной руке он держал букет цветов для ее мамы, а в другой – пластинку, которую и вручил ей.
– Это прощальный подарок, – сказал он ей. – «Из Нового Света» Дворжака[7].
Она ее прекрасно знала. Это была любимая мелодия учеников-музыкантов, деливших с танцорами часть здания, и Лизель несколько раз слышала, как она сочится сквозь стены репетиционных залов. Композитор, чех по национальности, написал ее, проживая в Нью-Йорке и дирижируя Нью-Йоркским филармоническим оркестром. Симфонию наполняли мелодии, навеянные индейской музыкой и афроамериканскими спиричуэлс, которые Дворжак слышал в Америке. Вторая часть была особенно красивой; один из мальчиков в консерватории как-то раз после репетиций пытался произвести на Лизель впечатление, сообщив ей, что эта симфония вдохновила другого американского композитора создать песню под названием «Возвращение домой».
– Самый подходящий подарок, – проговорила она, улыбнувшись и поцеловав его в щеку. – Спасибо вам огромное. Я буду его беречь.
Тем вечером, после того как они поужинали простыми картофельными кнедликами, приготовленными ее мамой, папа взял пластинку, подаренную Лизель, и поставил ее на патефон.
Была в этой музыке некая многослойность, подходившая к этому вечеру. В ней Лизель слышала тоску по родине, тесно переплетенную с лучом надежды.