Шишка и чувство собственной никчёмности выросли у меня на лбу, да таких размеров, что я мог бы сойти за единорога в какой-нибудь массовке фильма-фэнтези. Папа отыскал меня под трибунами и уговорил перестать лить слёзы только после двух обещаний. Первым делом мне купили клубничный «Чупа-Чупс». А вторым…

– Ты можешь не играть в бейсбол, если не хочешь. – Предложил папа, закидывая четырёхлетнего меня на плечо, как пушинку. Сколько помню, папины ручищи что в тридцать, что в шестьдесят могли дать фору любому из «Монреаль Канадиенс». Физический труд и арахисовое масло – вот рецепт силы Рида Джексона.

– Правда? – Всхлипнул я, опасаясь отцовского гнева. Даже тогда он вспыхивал по щелчку. Зажигался, как спичка, и так же быстро гас. Взрывоопасность Джексонов передалась по наследству мне, а вот Бенни унаследовал мамину улыбчивость. Правда, в последние полгода ни один из них особенно не улыбался.

– Конечно, чемпион. – Улыбнулся отец, щёлкнув меня по носу. – Ты можешь заниматься, чем тебе вздумается.

И я долго искал, что бы это такое могло быть. Лепка, брейк, айкидо. Что бы я ни пробовал, всё оказывалось скучным, глупым или просто не моим. Я был ленивым тюфяком, таким бы и остался, если бы самой судьбе не осточертело глядеть на мои жалкие попытки познать себя. И она вмешалась.

Я бы и дальше ковырял в носу и строил башни из «Лего», если бы на рождественских выходных мы не пошли всей семьёй на каток в Миллениум Парк Айс. Мои первые коньки длиной в восемнадцать сантиметров. Первый шажок по скользкому зеркалу льда. Подбадривающие крики мамы и надежда в глазах отца. Может, вот оно? Занятие, которое взрастит в младшем сыне хоть что-то путёвое?

Ручонка оторвалась от надёжного бортика. Тело отправилось в самостоятельный полёт. Оступившись, я пустил всё на самотёк. Нога сама опустилась параллельно ледяной поверхности. Лезвие скрежетнуло и вошло в свою колею. Я проехался на одной ноге и почувствовал себя птичкой. Так свободно и легко. Уже тогда я понял, что ничто не подарит таких эмоций, не всколыхнёт сердце, как рывок по льду.

Через мгновение я шлёпнулся и растянулся звездой, ударившись подбородком о твердь. Родители ринулись ко мне, опасаясь, что я прикусил язык, выбил зуб или размолотил челюсть. Но, развернув меня, увидели кровавую улыбку.

– Я хочу кататься. – Заявил я папе, хотя подбородок жгло синим пламенем.

С тех пор я падал, разбивал колени, рассекал губы. Подворачивал ноги, обмораживал задницу, потягивал спину. Меня били локтями, впечатывали в бортик, выбивали зубы. В моей улыбке давно не тридцать две жемчужины, а гораздо меньше, просто парочка из них – безупречно смонтированная бутафория. Доктор Руни, дантист из Чатема, на моих выбитых зубах озолотился и купил себе «порше».

Но ни разу с тех пор, как я опрокинулся на катке в Миллениум Парк Айс, со мной не возились, как с чем-то хрупким. Тренер Хэтчерсон, что учил дошколят стоять на коньках и удерживать внимание на игре дольше двух минут, научил меня первым матерным словам. Тренер Уоллес, темнокожий детина с лысиной и полным неуважением к своей команде, называл меня жирдяем и свинтусом, хотя я выглядел спортивнее всех ребят. Тренер Нолан, под началом которого я бегал в молодёжке и впервые засветился на радарах большого хоккея, как-то плюнул в меня, когда я огрызнулся. Ну а в «Монреаль Канадиенс» о поблажках не могло быть и речи. Крупные ставки, огромный куш, непосильная ответственность. И я всё это спустил в унитаз вместе с коленом, которое, кстати, совсем не болело после знакомства с «Манхэттеном».