Почему мне тогда не пришло в голову, что так же, как с кошками, попавшаяся на пути черная змея – плохое предзнаменование? Что было бы, если бы я послушался предостережения и не вернулся сквозь заросли горного лавра в наше тайное место? Ясно одно: история имела бы иной конец. Нет, я не верил, что мое присутствие в качестве свидетеля повлияло на то, что сделал Мэтью. Но несомненно, изменило меня – до такой степени, что итог моего рассказа теперь мне представляется неизбежностью. До такой степени, что правильная концовка превратилась в ощущение моей цели.

Пробившись сквозь последние ветви, я оказался на сцене, где действующие лица уже заняли свои места. Помню, удивился, как много веревки намотал Мэтью. Это мне напомнило старое немое кино: связанная злодеем в плаще жертва лежит на рельсах и беззвучно разевает рот.

Мэтью выстрелил в первый раз, Ханна вскрикнула от боли. И все понеслось.

Нью-Йорк, 2008

Его жена была уже в постели.

Патрик поболтал в стакане остатки «Джим-Бима», лед почти не растаял с тех пор, как он от души налил себе виски. Свет выключен, телевизор включен, звук приглушен. Леттерман в своем большущем костюме, размахивая руками, будто плыл по сцене, а оттого, что разевая рот, не произносил ни звука, все казалось еще более фальшивым. Патрик выключил телевизор.

Теперь комната освещалась только белым отсветом города. Патрик понес напиток к высокому панорамному окну – к северу от него низко в небе смутно сияло отражение Таймс-сквер. А затем его взгляд переместился на восток: Эмпайр-стейт-билдинг освещался подобно фруктовому мороженому на палочке – верхушка раскрасилась оттенками вишни и лимона.

– Нисколько не стареет, – прошептал Патрик.

Он-то нет, а вот ты – да, Пэддибой.

Последний глоток для сна, своего рода кнопка перезагрузки после очередного безработного дня. В тридцать восемь лет тебя выкинули на улицу.

В кухне, где, несмотря на городские огни, было темно, Патрик приоткрыл дверцу холодильника, высыпал лед и, отправив стакан в посудомоечную машину, двинулся в ванную. Щетки и зубные нити. Полоскал рот нарочито долго, чтобы не осталось запаха виски, только свежесть мяты.

Когда он прокрался в спальню, жена уже спала. Патрик осторожно разделся в темноте, откинул одеяло и попытался улечься незаметно. Но когда матрас принимал последние фунты его плоти, случилось именно то, чего он старался избежать. И хотя не произошло ничего неожиданного, скрипнуло так громко, что Патрик подпрыгнул.

Жена вскрикнула.

Он поспешно повернулся и ударил ладонью по выключателю лампы, затем поспешил на помощь жене: она боролась с простыней, ее тело извивалось и выгибалось, истерика не отпустила.

– Тихо… – упрашивал Патрик. – Это я, Пэтч, никакой опасности.

Когда он коснулся ее плеч, она снова вскрикнула, пальцы царапали простыню. Патрик понимал: наступает критический момент – жена попытается вырваться. В прошлом это ей удалось всего раз. Крича, что какой-то мужчина приставил ствол к ее голове, она бросилась в кухню и, выхватив из стойки нож, принялась с ним бегать. А он, прижавшись к стене в спальне, звал ее: «Это Патрик, дорогая, Пэтч, милая», и держал у груди свернутую вдвое подушку. Через пять минут она проснулась. Что-то бормотала, ежилась, ходила. Спрашивала: «Где я», вернувшись в спальню с пустыми руками.

Нож Патрик нашел воткнутым в спинку кожаного кресла, из длинного пореза вылезла пушистая белая набивка. В тот день он пользовался этим ножом, чтобы срезать пласт мяса с половины бараньей ноги.

В ту ночь, когда жена испортила кресло, Патрик совершил ошибку – повел себя с ней слишком напористо. И теперь не хотел повторить ее. Надо было избавить жену от кошмара тихим уговором, чтобы не превратиться в персонажа ее сна.