Я, наверное, была сумасшедшей, если вот так просто могла разговаривать с существом, которое и человеком-то было, видимо, только отчасти. Учитывая тот скромный факт, что он только что едва не придушил меня, а я обласкала его лопатой до дрожи в собственных руках.

— Больше так не делай, — пробурчал медведь, закрывая свои необычные глаза.

— Как?

— Не впихивай в меня лекарства. Особенно неожиданно и без предупреждения. Я не слишком люблю все, что связано с медициной.

— Это я уже успела заметить, — сухо отозвалась я, почему-то продолжая стоять на одном месте, сжимая лопату и думая теперь о том, что его нелюбовь была напрямую связана с тем, что я пыталась залечить на его теле. Пока безуспешно.

— Сейчас ведь утро?..

Я хотела было язвительно хмыкнуть, когда вдруг поняла, что он открыл глаза и смотрит в одну точку. При этом его зрачок то становился больше, то уменьшался.

Конечно, я не знала, как это все происходит у Берсерков, может, так и должно было быть.

Но для человека такое поведение было бы странным.

— Я чувствую, что солнце встало.

— Ты не видишь?..

— …Нет.

4. 3 глава

Он не человек.

Странно, как же быстро эта мысль уложилась в моей голове.

И не пугала.

И не тревожила.

Теперь я рассматривала его с интересом, с каждым днем замечая все больше и больше каких-то вещей, которые люди не делали, а медведь делал.

Например, то, что всегда принюхивался.

Всегда тщательно обнюхивал все, что я клала перед ним.

Даже воду, которую он научился пить через трубочку, чтобы лишний раз не поднимать свой израненный торс.

Прошло пять дней, а лучше ему так и не становилось.

А ведь говорят, что звери живучие!

Чтобы присматривать за ним, я переселилась на первый этаж, перетащив кое-какие свои вещи, и почти даже привыкла спать урывками и очень чутко.

Хотя чуткости сна меня научил не медведь, а период, когда родился братик и немного подрос. Именно тогда стали проявляться первые странности, первые неутешительные диагнозы, а затем бессонные ночи с плачем мамы за стенкой.

Аутизм стал сначала большим шоком, затем перерос в отчаянье и попытки верить в то, что, возможно, врач допустил ошибку… И вот мы научились с этим жить, пройдя через ад мыслей и боли о том, что у нашего лунного мальчика никогда не будет обычной человеческой жизни.

По крайней мере, той, о какой мы все мечтали.

Он был особенный, такой непохожий на других.

Но такой любимый и трепетно оберегаемый, что уже никто из нас не представлял иной жизни.

К счастью, Эдя на чужака в нашем доме не обратил никакого внимания.

Чего нельзя было сказать о самом чужаке.

— Странный у тебя брат, — проговорил медведь, откидывая с лица край простыни, которой я прикрывала его каждый раз, как только брат спускался вниз и шел на кухню в строго привычное для него время, чтобы поесть строго привычную для него еду.

Эдя кушал только из своей тарелки, совершенно белой, и не принимал никакую другую посуду.

Как, впрочем, и никакую другую еду, кроме любимой картошки и пары ломтиков свежего огурца.

Так же молча он поднимался к себе, чтобы провести день с любимыми машинами, и спускался вниз еще дважды для еды и один раз, чтобы умыться перед сном.

К счастью и моему великому облегчению, медведь не возникал и даже не задавал лишних вопросов, когда я совершенно искренне попросила его вести себя очень тихо и максимально незаметно, чтобы не испугать еще одного жителя дома.

Он только утвердительно кивнул и все то время, что Эдя проводил на кухне, даже не шевелился.

Так происходило каждый раз, и я, наверное, даже перестала ждать подвоха со стороны этого клыкастого создания.