Он был не местным. Когда-то, очень давно, он попал в Черемухово по распределению после окончания медицинского училища. Женился тут, тут же и детей вырастил. Дети разъехались по городам, жена умерла, а он так и остался в деревне. По его собственному выражению, прирос корнями, так сказать.

По неизвестной для меня причине, Федор Иванович ко мне благоволил. Иногда, когда у меня была свободная минутка, (а такое случалось не очень часто) я забегала к Корсакову, обязательно прихватив с собой какой-нибудь гостинчик из леса: баночку земляничного варенья, соленых груздей, или копченую щуку. Все это мой завхоз умел готовить превосходно, чем вполне обоснованно гордился. Федор Иванович знал бесчисленное количество разных историй, местных баек, легенд, которые усердно коллекционировал, записывая в толстую «амбарную» книгу, и которые мог мастерски пересказывать. Мы садились на веранде его небольшого домика, пили чай, и, замирая от предвкушения, я ожидала начала его историй. Редкие встречи с Федором Ивановичем с традиционным чаепитием, заменяли мне театр и кино, и разные другие развлечения цивилизации, от которых я уже почти отвыкла, долгое время работая в лесу. И должна сказать, эти неспешные посиделки с его рассказами намного превосходили по своей значимости для меня все театры и кинотеатры вместе взятые. Рассказчиком он был умелым и очень артистичным. И я сожалела только об одном, что не так часто могла себе позволить подобный праздник души. Хотя, если разобраться, то в театр мы тоже не каждый день ходим.

Заметив издали мой УАЗ, он отставил кружку с чаем на перила, отгораживающие крыльцо, и, сунув руки в карманы белого халата выжидательно замер. Заметив, как из машины мы вытаскиваем Кольку, посуровел лицом, и, не задавая лишних вопросов, велел следовать за ним. Мы усадили страдальца на старенькую кушетку, оббитую малиновым дерматином, вышарканным по краям за долгие годы использования, и я, обращаясь к хозяину кабинета, который уже мыл руки под простеньким рукомойником, подвешенным над большим эмалированным тазом, проговорила извиняющимся тоном:

– Вот, Федор Иванович, не доглядела я. Парнишка себе топором по ноге съездил, надо бы зашить.

Корсаков вытер тщательно руки о чистое вафельное полотенце, висевшее рядом на гвоздике, поправил на носу очки, и потирая ладони друг о друга проговорил, подходя к кушетке:

– Ну-с… Что тут у вас, молодой человек?

«Молодой человек» побледнел, посмотрел на меня затравленным взглядом, словно ожидая спасения от надвигающейся крокодильей пасти, и пролепетал жалобно, заплетающимся языком:

– Мать, может ну его… Может само заживет? – И постарался сдвинуться в угол от надвигающегося на него, как сама неотвратимая судьба, фельдшера.

Я посмотрела на парня с недоумением.

– Коль, ты чего? Федор Иванович только посмотрит, ну рану там обработает, шовчик наложит, и ты будешь опять, как новенький…

Но, мои слова Кольку не вдохновили, и он сделал попытку подняться.

– Сидеть!! Сидеть, я сказал!! – Грозно рыкнул Корсаков, совершенно неожиданно, с учетом его вполне безобидной внешности.

Теперь я понимала, почему к нему с такой опаской, перемежающейся с уважением, относятся местные жители. Даже я замерла столбом, чего уж про Кольку говорить! Он застыл, словно внезапно превратился в камень под взглядом Медузы Горгоны, и только широко открытыми глазами смотрел на приближающиеся к его ноге руки фельдшера. Федор Иванович внимательно осмотрел рану, надо сказать, весьма жуткую на вид, покачал головой, и пробурчал себе под нос.