– В смертных-то грехах покаются, а у кого какое уголовное чувство есть, разумеется, схоронят. Хоть и театральная игра, а все-таки зачем на рогатину лезть?

В афишу заглянул купец-борода лопатой и сказал:

– Ты говоришь, старые актеры каяться будут, а тут вон и Петипа выставлен.

– Так что ж, что Петипа! Этот хоть и из молодых, да ранний. У него хоть и у молодого, а театральных-то грехов страсть сколько! Вот первый грех уж в том состоит – сколько от него дур на стену полезло. Знавал я одну лабазницу, так та, насмотревшись на него в театре, даже извращение мыслей получила. Все была Марья Тарасьевна, а тут вдруг приказала себя звать Петипа Тарасьевна и шестнадцать евонных портретов в разных видах у себя в квартире развесила. Вдова она, мужа-то не было, так и обуздать было некому. Да, раз что же: даже на векселе хотела подписаться Петипой Тарасьевной. Хорошо, что деверь узнал, ну и поучил маленько по-родственному.

– И Нильский будет в «Ошибках молодости» каяться?

– Будет. Он барона играет. Покаянная роля должна быть ох как велика!

– Ну а Бурдин?

– Этого в афише нет. Чудак-человек, каяться надо все-таки стоя, а он при его безножии стоять не может.

– Так что ж, что стоять не может? По немощам можно не только что сидя, а и лежа. Пускай бы его вынесли на носилках. Его все-таки очень интересно было бы послушать.

– Ну, уж на нет и суда нет. Вот Сазонов, должно быть, большое покаяние произведет. Он будет какого-то Сарматова играть. Полонский тоже свою душу выворотит.

– В чем Савина-то будет каяться?

– Найдется, в чем. Помнишь, у ней с сочинителем Александровым междометие на сцене вышло из-за того, чтоб в окошко прыгать? Вот в междометии и покается. Сама Струйская, я думаю, выйдет на сцену, да просто без дальних разговоров и зальется слезами, благо на этот счет она мастерица. А уж там публика догадывайся сама – в чем грешила и об чем плачет.

– А Зубов играет?

– Нет, видно, побоялся свою душу перед публикой очищать. И на разовые даже рукой махнул. Так что же, ребята, сыпьте на ложу-то, – снова обратился купец с подстриженной бородой. – Мебельщик! Раскошеливайся ты первый. По вашей торговле теперь сенокос. Прожертвуй хоть резьбу с зеркала.

– Обирай сайки с квасом! Стул буковый гнутый жертвую! – откликнулся мебельщик. – Уж куда ни шло! Ну а вы, господин фруктовщик, чем нас обрадуете?

– Полтора четверика брусники с нашего рыла получайте, – дал ответ фруктовщик.

– Что ты за святой? Брусника-то ноне почем? Дешевле пареной репы, а на ложу с угощением все надо пятнадцать рублей собрать. Прибавь хоть две пары арбузов. Стыдись сквалыжничать.

– Жирно будет. Ну да ладно, банку килек жертвую.

– Прекрасно, так и запишем. Ну а вы, «продажа волоса, пуху, полупуху и щетины купца Затыканьева», что жертвуете?

– Четыре фунта обойного волоса.

– Прибавь что-нибудь, ведь эдак не соберешь.

– Нельзя, ноне волос в цене. Да ты посмотри, какой у меня волос-то! Я посмотрю вот, чем ты сам нас обрадоваешь.

– Я? Я на театральное удовольствие всегда готов, – отвечал купец-подстриженная борода. – Ценен наш сапожный товар, ну да уж где наше не пропадало, получайте калоши кимрятской работы. Теперь за вами остановка, ваше степенство, – обратился он к усатому краснолицему купцу.

Тот почесал затылок.

– Товар-то наш такой… – сказал он. – Не знаю уж, какую ценность тебе и пожертвовать. Ну да ладно, считайте пять фунтов железных заклепок да пуд вохры. Пожалуй, небольшую малярную кисть прибавлю.

– И это доброму вору впору. Краснорядец, ты последний, вершай дело!

– Торгуем плохо, – отвечал краснорядец. – Видно, за грехи… В своих грехах надо каяться, а не на чужое покаяние смотреть. Одно уж только, чтоб от людей не отставать. Пятнадцать аршин рубашечного ситцу, так и быть, бери!