– А затем, милый человек, что торговец подати городу платит. Семь шкур с него сходит. На его деньги фон-тал-то построен, а ты ему копейку пожертвовать жалеешь, – замечает купец в длинном сюртуке.

– Мы и не жалеем, а только к слову… Да что ты торговца-то защищаешь? Торговец свое завсегда возьмет. Квасу у него меньше брать будет, так он на треске на нас насядет.

– Струве, поди, фонтал-то строил? – спрашивает кто-то.

– Отчего же Струве? Может, кто и другой.

– А оттого, что он сих дел мастер. Как вода – сейчас его и припускают. Он – мост, он – и фонтал… Так уж все и знают, что он водяной строитель и от воды кормится. Ну, а здесь кормежка была немалая, – говорит полушубок. – Мы по штукатурной части, так тоже по постройке кой-что смыслим.

– Ну вот! Станет Струве на фонтал срамиться, коли у него вся Нева была под рукой.

– Срамиться тут нечего. Ведь ты вот и осетра ешь, а попадись тебе снеток – и его слопаешь, так какой же срам?

– И зимой этот фонтал бить будет? – спрашивает какая-то старушка в полинялом салопе.

– И зимой, тетенька. Уж ежели пустили, то каждый день будет играть.

– А как же при морозах? Ведь вода будет замерзать?

– Ничего не значит. Зимой он льдом будет бить, а то так, вместо воды снег пустят.

– Ведь это снизу воду-то напирает?

– Снизу. Там машина устроена, она и прет наружу. Теперь, пока не все устроено, потому голые трубки, а вот тут на трубах-то будут нимфы карякой насажены, и начнут они изо рта фонталы испущать, потом змей припустят, чтоб они тоже воду из себя извергали.

– Ну, тогда православные люди и пить не будут, – говорит полотер.

– Отчего же? Ведь тут только патрет змеиный. Вот ежели бы живая змея воду испускала… – отвечает штукатур.

– Все-таки неловко. Опять же, нимфа… знаешь ли ты, что такое нимфа?

– Как не знать. Нешто мало мы ейной-то сестры, по нашему штукатурному делу, на фронтоны-то сажали? Нимфа – это женское оголение во всем составе.

– Верно. Только какой в ней механизм мы должны чувствовать?

– Патретное украшение здания и больше ничего.

– Нет, врешь. Нимфа – вавилонская блудница, из-за которой град в Мертвое море провалился. Она, подлая, столько христиан сгубила, а мы из ее гортани воду будем пить? Шалишь!

– Так что ж из этого? На воду во всяком месте разрешение. В реках, вон, падаль плавает, однако мы из них воду пьем и поганства не чувствуем.

– А утопиться в таком фонтале можно? – ни с того ни с сего спрашивает кто-то.

– Мелко, не утопишься.

– Однако в «Молодцовском клубе» фонтал еще того мельче, а там один купец утонул, – замечает сибирка.

– Так ведь то купец. Купцу во всем счастье. Иной, пожалуй, и в ложке утонет.

В толпе хохот. Сибирка обижается:

– Зачем же такая мораль на купца?

– Как зачем? Купец живет грешно и умрет смешно. Ведь вот в «Молодцовском клубе» в фонтале утонул не мастеровой человек, а купец же.

– Дубина! Туда мастерового-то человека не впустят, так как же ему утонуть.

– Уж и не впустят! Накинь на себя одежу хорошую да покажи рубль – вот те и впуск.

– Орясина! Да где ты рубль-то возьмешь, коли ты, может, щи лаптем хлебаешь.

– Тьфу! Ну чего ты ругаешься? И разговаривать-то с тобой не стоит. И какой разговор завел! Об утоплении. Да мне-то что? Нравится тебе топиться в фонтале, ну и топись!

Мастеровой еще раз плюнул и пошел своей дорогой.

В спальной на диване сидит вдова-купчиха. На вид – глыба тела. Лицо заплыло жиром. Зубы подвязаны носовым платком. Из-за платка торчит вата. Уши заткнуты морским канатом. На плечи накинута заячья душегрейка. Перед купчихой ведерный самовар; около купчихи две старухи в черных суконных платках. В комнате жарко и душно, пахнет деревянным маслом, бабковой мазью. Все сидят и преют. Входит полная и румяная девушка в ситцевом сарафане и с лентой в косе.