Небесов последовал за хозяйкой дома, разглядывая небогатую обстановку. Судя по засаленным, несовременным обоям и трещинам на потолке, ремонта здесь не было очень давно.

В захламленной комнате Земскова усадила гостя на единственный стул, сама присела на подранное кресло со скрученным в валик пледом и подушкой вместо спинки.

– Вы не смотрите, что я траура не ношу. У меня такая жизнь, что если добавить в нее еще и траур, то в пору самой в гроб ложиться. А дочь я потеряла уже давно, с той поры, когда она из дома уехала. Поначалу несколько раз приезжала за вещами, а потом все. Обходилась редкими звонками для галочки, даже с днем рождения меня не всегда поздравляла – забывала. Я понимаю, в нашей глуши ей делать нечего. У нас только один кирпичный завод работает, а все остальное – торговля. Наш завод уже когда-то останавливался, думали, что насовсем, ан нет, очухался и снова зафурычил. Я сама на заводе почти тридцать лет оттрубила, сначала простым оператором, потом мастером цеха. Ничего, кроме гипертонии, не нажила и Ленке не пожелала бы подобной доли. Все понимаю, но обидно и несправедливо выходит! Растила ее, из последних сил надрывалась, чтобы одеть-обуть ее, а она взяла да и упорхнула. Я для нее как грядка получаюсь, все соки из меня выпила, а взамен ничего. Я еще в душе продолжала надеяться, что дочь устроится в Петербурге и меня к себе заберет. А теперь, со смертью Леночки, надежды рухнули. Теперь в моей жизни наступила пустота – окончательная и бесповоротная, – женщина всхлипнула, утерла покрасневший нос скомканным серым платком, затем показала в сторону картонных коробок, накрытых клеенкой. – Видите, как я живу? Я никогда, никогда не выберусь из нищеты! Так и подохну в этой дыре, никому не нужная и не интересная. А ведь мне нет еще и пятидесяти лет!

Конец ознакомительного фрагмента.