– Нет, а зачем мне было его фотографировать? – Херувимский вскинул голову.

– Ну тогда… есть хоть кто-то, кто видел этот медальон, так сказать, воочию, кто может подтвердить, что он у вас действительно был? – решилась Дуся задать прямой вопрос, потому что ей до чертиков надоело ходить вокруг да около.

– Его никто не видел, то есть, конечно, отец мой и дед, но их уже нет, – буркнул Херувимский, и тут до него дошло. – Вы думаете, что я… что я все это сочинил? Что никакого медальона у меня вообще не было? Да как вы…

– Ну, что я думаю, значения большого не имеет, – Дуся снова улыбнулась мягко, – но согласитесь, что выглядит все это подозрительно. И опять-таки, ваша жена, когда мы ее найдем, будет от всего отпираться – дескать, знать не знаю ни о каком медальоне, не видела его, а у вас и доказательств никаких нет. Так что будет ваше слово против ее. Конечно, опять-таки, если мы ее найдем.

– Да я плюну ей в глаза, вырву ее лживый язык!

– Вот этого не надо! И говорить такое не нужно в присутствии сотрудника полиции! Это же прямая угроза! Оскорбление словом и действием…

– Простите, – Херувимский отвернулся, – но что мне делать? Ведь фамильная ценность пропала! Дед мне перед смертью доверил, а я не сберег…

И такая тоска прозвучала в его голосе, что Дуся уверилась: не врет, и правда был медальон.

– В розыск ее подавать нет причины, – сказала она, – жена ваша ничего не совершила противозаконного, она – женщина взрослая, совершеннолетняя, имеет право поступать по своей воле, а что от вас сбежала тайком – это ее личное дело.

Дуся перевела дыхание и добавила:

– Ладно, попробую я ее поискать, на работу ее позвоню, вы знаете, где она работала?

– Фирма «Прима – плюс». – В голосе Херувимского Дуся уловила неуверенность. Номера телефона он тоже не знал, зачем, когда у жены мобильный есть?..

На том и простились.

Григорий Ефимович вышел из церкви, медленно, величаво спустился по ступеням.

К нему тут же кинулись поджидавшие его богомолки – черные платки, черные кацавейки, горящие фанатизмом глаза. Закаркали, как воронье:

– Старец, благослови! Благослови, отец родной!

Распутин оглядел их, поморщился, однако осенил всю эту шайку крестным знамением. Нашел среди этой черной стаи одну, помоложе и попригляднее, поманил:

– Подойди, дочь моя!

Та растолкала товарок, протиснулась к нему.

Что-то в ее лице показалось Распутину неправильным, нехорошим. Слишком прямо смотрит в глаза и словно что-то затаила…

– Как тебя звать, дочь моя?

– Хиония! – ответила та, и вдруг лицо ее переменилось, перекосилось от ненависти. – Антихрист! Сатанинское отродье!

Хиония выхватила из-под шали остро заточенный мясницкий нож, ударила старца в грудь.

Метила в самое сердце, но острие ударилось во что-то твердое, соскользнуло, полоснуло по боку.

Распутина обожгла боль, брызнула кровь.

Он покачнулся, открыл рот, чтобы крикнуть, но не смог.

Хиония снова замахнулась, хотела ударить еще раз, но на нее уже налетели стаей ворон богомолки, вырвали нож, оттащили от старца, толкнули на землю.

Сам Распутин тоже упал на землю, перед глазами поплыли волглые ватные облака, словно распоротые перины.

Кто-то нагнулся над ним, разорвал рубаху, ощупал раны, зажал края. Чей-то знакомый голос проговорил:

– Как вы, Григорий Ефимович?

– Бог… Бог помог… – прохрипел из последних сил. – Бог упас…

– Да, и ладанка вот эта… если бы не она, нож бы прямо в сердце вошел, а так – рана не опасная…

– Ладанка… – выдохнул Распутин.

– Да, если бы не ладанка…

– Хионию…

– Что, Григорий Ефимович?

– Хионию пощадите, ибо не ведала, что творит. – И Распутин провалился в беспамятство.