Рисуясь и гордясь собой, Машин отец зашагал мимо мусорных баков к дородной и белокаменной русской красавице. Дойдя до расчерченной клеткой металлических полос тяжелой деревянной двери, Сергеич замялся, собираясь перекреститься, но постеснявшись делать это на глазах у сослуживцев, нахмурившись, толкнул одну из створок.

Та открылась, отворив вход в высокое квадратное пространство центрального нефа, очерченное уходящими в небо насупленными средневековыми колоннами. Внутри церковь оказалась ужасно маленькой. А ее стены были темными и облупленными, хранившими остатки тысячелетних фресок и пририсованные к ним позже недостающие части святых.

Но нынче, в полутьме, старые, стертые столетиями краски сливались в белые «облака», и Богоматерь в центральной апсиде, с отрезанной временем головой, и отсеченные от туловища босые ноги святых, охранявших поместившийся между ними мраморный иконостас, производили впечатление жуткое и гнетущее.

И из-за этого церковь казалась заброшенной, не живой. Покинутой Богом и людьми…

Но была действующей. И некое неизвестное Сергеичу и, похоже, не предназначенное для взгляда мирских религиозное действо происходило в ней прямо сейчас.

На розоватом полу из ширококостных, подогнанных друг к другу разнокалиберных каменных плит сиял треугольник из оплавленных церковных свечей. А в его центре лежал лицом вниз безликий и бездыханный на вид священнослужитель, упираясь крестообразными конечностями в края непонятного треугольника.

Руки лежащего были неподвижны и безмолвны, ноги неподобающе заголились, и Сергеич сконфуженно попятился обратно, понимая, что увидел то, что не должен был узреть, – чье-то суровое ночное моление.

Он развернулся, намереваясь уйти, и инстинктивно поежился, увидав, что на фресках, справа у дверей, изображены человеческие головы, горящие в муке красного адского огня.

прочел он. А в это время отсеченные головы кричали, пронизанные насквозь извивающимися адскими червями, и скалили скрежещущие зубами рты – неумелые и нарочито пугающие, словно срисованные со школьной тетрадки его сына, когда тот, будучи подростком, любил малевать всякие убийственные ужасы.

гласила бумажка рядом.

Вторженец замер и инстинктивно потянулся тремя сложенными пальцами ко лбу, ощутив вдруг неосознанный и безымянный, но нарастающий и теснящий грудь ужас Хомы Брута, еще не знающего, что ожидает его за порогом полуночной и пустой церкви, но каждой порой своей кожи понимающего уже: лучше не знать этого никогда! Бежать без оглядки, пока еще не поздно!

Поздно.

Владимир Сергеич оглянулся. И сразу узнал, что заставило его занеметь, усомнившись в суровой святости сего ночного моления. Треугольник, в центре которого лежал молящийся, был красным. Таким же кошмарно красным, как и на адовых фресках у двери!

Цепенея, Машин отец подошел к крестообразному телу, утопающему в мокрой и густеющей крови. И понял: молящийся с заголившимися ногами – женщина, в темной и короткой джинсовой юбке.

Ее плотно сдвинутые ноги щерились двумя казавшимися до боли неуместными здесь малиновыми каблуками. Пышные темные волосы обрамляли бледную щеку и застывший, заострившийся профиль.

Она была молода, ужасно, нестерпимо молода и, наверное, красива, и невыносимость этого факта состояла в том, что она была столь же ужасно и нестерпимо мертва.

– Что у вас тут происходит? – грубо и угрожающе ударил его под дых внезапный голос, заставивший Сергеича вздрогнуть и посмотреть на дверь.