Я, признаться, слегка растерян и не знаю, как должен реагировать. У Анны Сергеевны чуть краснеют щеки, она наклоняется вперед, роняя с колен недовязанную салфетку, и страшным шепотом говорит:

– Вадим, дорогой, вы же специалист по вопросам памяти, так скажите: ведь не мог же Михаил Андреевич попросту забыть меня?

Страшно подумать, до чего докатится мир, когда на рынке появятся портативные забвения и процедуру станет невозможно контролировать. Мы-то будем тормозить их распространение до последнего: даже наш жадный Арам, мегаменеджер и мозг проекта, цепенеет, представляя мир, где у каждого балбеса в кармане есть свое личное маленькое забвение, пользоваться которым можно в любое время.

У меня – есть. У Арама есть. И еще у пары человек. Когда-то они создавались для лабораторных испытаний, потом были заменены приборами помощнее. Теперь лежат у нас в запертых ящиках столов, как ядерные кнопки или пузырьки с черепушкой и костями. Напоминание о нашем вкладе в изменение общества. О том, сколько всего нужно сделать, чтобы компенсировать негативные стороны забвения, чем мы и занимаемся во всех этих старческих домах.

Мы должны найти способ передавать воспоминания от человека к человеку. А потом будем решать вопрос качества этих воспоминаний: никто ведь не захочет отдать хорошие. Где мы будем искать людей, которые в прежние времена назывались волонтерами? В «Подмосте»?

Виктория слушает, разинув рот и забыв про печеньку. Вечернее чтение – наш важнейший ритуал, дочь ни за что не согласилась бы просто запрограммировать книгу на чтение моим голосом. Да и я бы тоже не согласился.

В свете настольной лампы видно, какие мягкие и гладкие у Виктории волосы, словно с картинки. В ногах кровати лежит щенок, помахивает хвостом, подергивает ухом – совсем как настоящий, только гипоаллергенный и тапки не грызет.

Дверь в детскую открыта, и слышно, как в кухне льется вода, постукивает нож по дощечке, бубнит в телевизоре диктор.

Каждый день, возвращаясь домой, я будто впрыгиваю в пятно теплого света из хаотично колышущейся тьмы.

19 февраля

Записи в толстой тетради. Да-да, это очень смешно и архаично, я знаю.

Разумеется, ключевые события я оцифровываю, но лучше всего мне думается, когда я вожу ручкой по бумаге. Набор на клавиатуре не дает того же эффекта: буквы появляются быстрее, чем я успеваю их осмыслить. С голосовым набором еще хуже. Поэтому у меня есть толстая тетрадь, очень неряшливо заполненная, строки в ней пляшут и наползают друг на друга, кое-где листы вклеены, кое-где – вырваны.

Сегодня – лабораторный день. Эксперименты на людях – тут я должен добавить «Бу-га-га» и разразиться дьявольским хохотом. На деле все довольно прозаично: это добровольцы, которые нуждаются в забвении, но ранее уже проходили процедуру. В таком случае полис ее не покрывает, а обходных путей «для всех» пока не существует. Поэтому у бедолаг один вариант: добро пожаловать в лабораторию, служите науке.

Как часто можно использовать забвение? Насколько значительные воспоминания можно устранять без ущерба для личности? Где тот порог, за которым психика сломается и не сумеет создать ложных воспоминаний на месте тех, что вырваны с корнем?

Вот и мы пока не знаем.

Некоторые наши «подопытные» живут в лаборатории постоянно, потому что больше им жить негде и незачем. Благодаря им мы знаем, что даже несколько десятков небольших забвений можно последовательно зарастить ложными воспоминаниями. Одновременно – нельзя, те, кто пытался, теперь живут в безумных домах. Самый интересный вопрос: «Когда начинает размываться личность?» – и пока у нас нет на него ясного ответа; многое зависит от возраста, от жизненного опыта, числа воспоминаний, интеллекта и от того неизмеримого, что можно называть целью и смыслом жизни.