– Я все-таки тебя немножко не понимаю, Валечка, – шумно вздохнул Шурыгин. – Ты что, и сейчас думаешь рвать нашу связь, и сейчас, и сейчас?

– А конечно. Я же тебе говорила, что это я только так с тобой сегодня осталась, пожалела тебя на прощание.

Он опять потянулся к ней с ласками, начал умолять ее хотя бы на время отложить свое решение, хотя бы еще немножечко продлить их связь…

– Ага-а! – вскричала она. – «На время»! «Немножечко»! Вот видишь, ты какой! За «навсегда», за «много» ты сам не ручаешься?!

– Конечно, не ручаюсь. А ты разве ручаешься, а ты разве можешь быть уверенной, что завтра же не встретишь кого-нибудь лучше меня?

– Мне не надо лучшего! Мне надо тебя!

После долгого спора она согласилась взять обратно свое решение о разрыве.

– Значит, Валечка, ты моя?

– Твоя.

– Ам… ам… ам…

Они лежали в постели и, во избежание новых ошибок в будущем, подробно разбирали свои прошлые отношения. Припоминали нанесенные друг другу вольные и невольные обиды, случаи недостаточного внимания к себе, бестактности, грубости.

– Это, конечно, мелочь, Павлик, но тоже очень характерная для эгоизма мужчины, – вспоминала Валя. – Помнишь, когда мы с тобой ехали к тебе в первый раз на санях, какие ты тогда сулил мне золотые горы: и мануфактуры, и подошвенной кожи! Я уже не говорю о монпансье… Но ты, пожалуйста, не подумай, что я вымогаю у тебя, я от тебя теперь ничего не возьму, мне только хочется спросить у тебя: где же та твоя хваленая «мануфактура» и та «подошвенная кожа»? А между тем я знаю, что у тебя есть спрятанное и то и другое, и это в то время, когда мои три дочки ходят разутые, раздетые? Это я говорю, конечно, между прочим…

– Ох, – вырвался вздох у Шурыгина. – Опять «три дочки»! Как это скучно! Всю жизнь избегал иметь собственных детей, прибегал к разным медицинским средствам, а тут… Вот что: чтобы покончить с этим, приходи ко мне завтра засветло, я разыщу и дам тебе что-нибудь из мануфактуры и кожи.

– Приблизительно в котором часу прийти?

– Или до девяти утром, или после шести вечером.

– Хорошо.

Они зажили снова, лишь передвинули в расписании дни любовных свиданий, засчитав как очередную и эту чрезвычайную встречу.

– Как, однако, ты боишься лишний раз встретиться, – заметила по этому поводу Валя. – Все бережешь себя, все разы считаешь.

– А конечно, – ответил Шурыгин с прежним неумолимым каменным видом, снова чувствуя себя властелином.

Она промолчала, только враждебно повела бровями.

– Вот вкусный компот! Мамочка, миленькая, отчего же ты в прошлом году, позапрошлом не торговала тем замечательным товаром? Ведь это так выгодно!

– Не догадалась, детка. Человек доходит до всего не сразу. А ты старайся хорошенько кушать, когда тебе дают, да поменьше рассуждать за обедом.

– Я-то, мамочка, хорошо кушаю, но мне все-таки хочется знать, почему мы, три твои дочки, вдруг стали и обутые, и одетые. Ведь это интересно, и я не маленькая, мне уже десять лет…

Она немного помолчала, разгрызла косточку от сушеной сливы, положила в рот сладкое зернышко и сказала, жуя:

– А тот пожилой господин с большой бородой, который тогда к нам приходил, что он из себя представляет?

– Он не пожилой, он еще молодой. Вот он-то и есть один из тех пассажиров, для которых я тогда железнодорожные билеты доставала.

– Ага, значит, он уехал?

– Да, уехал…

– Значит, сейчас его нет в Москве?

– Нет, он тут. Ты же сама вчера его видела, когда он мимоходом к нам забегал узнать, как мы живем…

– Как же это так: и уехал, и тут?

– Ну и надоедливая же ты какая! Сперва уехал, потом приехал, что же тут непонятного?