Как говорят в таких случаях, пришла беда – отворяй ворота. Генерал республики Даву, ушедший в отставку по собственному желанию, когда Отечество в Опасности, не мог не казаться властям человеком подозрительным! За ним и его близкими установлена слежка. Первой арестовывают его мать-дворянку, обвиняя в тайной переписке с эмигрировавшим семейством Ларошфуко. Она действительно переписывалась с ними, поскольку обе семьи издавна дружили, и Ларошфуко перед бегством доверили ей на хранение кое-какие фамильные ценности. Даву, сопровождавший мать в заключение, разузнал о причине ее ареста и сумел ночью тайком выбраться из-под конвоя, добежать до дома, перелезть через садовую ограду, отыскать и сжечь компрометирующие письма и столь же благополучно вернуться назад еще до рассвета. Тогда он спас свою матушку: обвинителям не удалось предоставить суду конкретных улик, и пожилую женщину отпустили. Правда, до поры до времени. Вскоре ее снова арестовывают, а затем очередь доходит и до строптивого генерала-аристократа! Три месяца Даву находится между жизнью и смертью! Лишь падение якобинского режима Робеспьера 9 термидора 1794 г. спасло Даву от гильотины.
Помощь приходит от его бывшего отчима, в ту пору члена Конвента де Линьера. С матерью Даву он уже давно расстался, но принял деятельное участие в судьбе пасынка, который был младше его всего на девять лет. Отчим замолвил словечко всесильному Лазарю Карно, а заодно пошептался и со своим знакомым в военном министерстве генералом Луи Антуаном Пилем, и Даву снова в армии. Здесь он чувствует себя лучше всего – здесь его дом родной.
Кстати, в армии напускно-безразличного и высокомерного Даву не очень-то любили. По-отечески относясь к простым солдатам, он конфликтовал почти со всеми равными себе по положению офицерами. Широко известны его «контры» с Бертье: несравненный штабист, безусловный храбрец Бертье на самом деле мало что умел на поле боя. А Даву, блистательный стратег и тактик, никогда не церемонился и предпочитал все называть своими именами. Бертье страшно обижался. С Бернадотом у него вообще была смертельная вражда еще со времен Ауэрштедта. О горячем гасконце «железный маршал» был крайне низкого мнения, называя в лицо негодяем. После неприбытия Бернадота на окровавленное поле Эйлау он и вовсе обдавал гасконца ледяным презрением. Еще одного гасконца, «короля храбрецов» Иоахима Мюрата, методичный бургундец, подобно Ланну, саркастически называл «цирковой собачкой, умеющей разве что плясать, стоя на задних лапках!». Впрочем, неуемная бравада и беспричинное фанфаронство короля неаполитанского доставали многих маршалов Наполеона. В походе на Москву уставшие от неопределенности командиры нервничали, грызлись между собой. Шедшие в авангарде Мюрат и Даву сразу стали выяснять, кто из них «круче»! Началось с того, что Мюрат со своей кавалерией, как всегда, вырвался вперед, чуть не попал в окружение и попросил подкрепления у Даву. Но у того был зуб на зятя Наполеона (Мюрат был женат на младшей сестре императора), и подкрепления он не послал. Мюрат пожаловался Наполеону. На «разборе полетов» у императора Даву на истерические выкрики Мюрата лишь молча крутил пальцем у виска и продолжал отказываться поддерживать силами своего корпуса его кавалерию. Дело дошло до того, что под Вязьмой «пехотный маршал» чуть не сошелся в рукопашной с «кавалерийским маршалом»: лишь своевременное вмешательство Бесьера и Бертье не позволило довести дело до дуэли! «Разборки» продолжились уже под Малоярославцем, когда спешно решалось, куда отступать. Мюрат стоял за калужское направление, а Даву – за Смоленскую дорогу. Снова вспыхнула ссора, на этот раз уже в присутствии Бонапарта, и опять лишь Бертье с Бесьером смогли не допустить кровопролития. Наполеон прислушался к голосу «железного маршала», и корифей бравады оказался в дураках…