Мы вышли из сада в серебристую дымку дождя, одевшую улицы. Было около часу дня. На обратном пути – Герман нас ждал к обеду – мы не обменялись ни словом.

– Герману, пожалуйста, ничего не говори, – попросила Марина.

– Не беспокойся.

Я подумал, что даже если бы и захотел, не смог бы объяснить, что с нами произошло. Чем дальше мы уходили от сада со старой оранжереей, тем хуже я понимал и помнил те странные и мрачные вещи, которые там видел. На площади Сарья я заметил, что Марина бледна и дышит с трудом.

– Что с тобой, как ты себя чувствуешь? – встревожился я.

Марина сказала, что все хорошо, но как-то неубедительно. Мы присели на скамью. Закрыв глаза, она тяжело переводила дыхание. У наших ног что-то клевали голуби. В какой-то миг мне показалось, что Марина сейчас потеряет сознание. Вдруг она открыла глаза и улыбнулась мне.

– Не пугайся. Небольшая дурнота. Наверное, из-за этого ужасного запаха.

– И правда, он был ужасным. Падаль какая-нибудь. Крыса или…

Марина согласно кивнула. Наконец ее бледность прошла, щеки снова порозовели.

– Мне просто надо поесть. Пошли уже. Герман небось уже волнуется.

Мы пошли к ее дому. Кафка ждал нас у кованых ворот. На меня он взглянул холодно, а Марину приветствовал, кратко, но дружественно потершись о ее лодыжки. Я размышлял, как прекрасно быть котом, когда раздалась та самая небесная музыка, что увлекла меня ночью в этот сад – голос, певший из граммофона Германа. Музыка заполнила сад, как неудержимые весенние воды.

– Что это за музыка?

– Это Делиб.

– Никогда не слышал.

– Лео Делиб. Француз. Композитор, – объяснила Марина. – Не проходили в школе?

Я пожал плечами.

– Это из его оперы «Лакме».

– А кто поет?

– Моя мама.

Я смотрел на нее в изумлении.

– Твоя мать – оперная певица?

Марина ответила бесстрастно:

– Была певицей. Она умерла.

Герман ждал нас в большой гостиной – просторной овальной комнате. С потолка струился, разбиваясь на разноцветные искры в хрустале, свет большой люстры. Отец Марины оделся почти как на дипломатический прием, строго соблюдая этикет, – костюм, жилет, красивые седые волосы безупречно причесаны. Выглядел он, словно вышел из глубин времени – примерно из конца девятнадцатого века. Мы расселись за столом, сервированным серебром на белоснежной льняной скатерти.

– Как приятно, что вы разделите с нами обед, Оскар, – сказал Герман своим негромким голосом. – Не каждое наше воскресенье украшено таким приятным обществом.

Посуда была тонкого фарфора – любой антиквар затрясся бы от жадности. В меню же был только суп с аппетитным запахом и свежий хлеб. Больше ничего. Пока Герман наливал суп мне, как гостю, первому, я подумал, что весь этот парад устроен ради меня. В этом доме был музейный фарфор, фамильное серебро и обычай воскресного парадного обеда, но не было денег на второе блюдо. Больше того, не было и электричества. Дом освещался свечами. Герман словно прочел мои мысли.

– Кажется, вы заметили, Оскар, что у нас нет электричества. В самом деле, это так. Мы как-то не очень доверяем современной технике. Да и как доверять силе, которая может перенести человека на Луну, но не может дать каждому хлеба досыта?

– Возможно, дело не в самой технике, а в тех, кто ее использует, – предположил я.

Герман, обдумав мой ответ, кивнул с медлительной торжественностью – не знаю, искренне убежденный или просто из вежливости.

– Я чувствую в вас, Оскар, философскую жилку. Вы читали Шопенгауэра?

Марина, не скрывая заинтересованности, слушала, что я отвечу.

– Так, поверхностно, – выкрутился я.

Суп мы ели молча, с удовольствием. Герман иногда мне улыбался с рассеянной ласковостью и не отрывал любящего взгляда от дочери. Что-то мне подсказывало, что у Марины нет друзей и что Герман доволен моим присутствием, пусть даже я и не отличаю Шопенгауэра от модного обувного бренда.