Так продолжалось долго: фру шагала рядом с волом и осыпала Перейру перлами своего красноречия. Не выдержав, он заткнул уши пальцами и метал на нее в бессильной ярости испепеляющие взгляды.

Всей компанией мы вошли в лагерь, где нас встретили остальные буры. Их никак нельзя было назвать весельчаками, но это зрелище – Перейра на спине вьючного вола, на котором мало кто смотрится горделиво, а рядом без умолку бранящаяся, разъяренная матрона – заставило их расхохотаться. Тут Перейра наконец дал волю своему гневу и принялся ругаться почище самой фру Принслоо:

– Вот как вы встречаете меня, паршивые псы из вельда, ничтожества, недостойные общаться с человеком моего образования и положения? – начал он.

– Так объясни, почему ты до сих пор был с нами, Эрнан Перейра! – крикнул дородный Мейер. Он выпятил подбородок так, что его ньюгейтская бородка[34], которой он выделялся среди прочих, казалось, вздыбилась от ярости. – Когда мы голодали, ты не захотел нашего общества, удрал и бросил нас, прихватив с собою весь порох. Зато теперь, когда мы оправились благодаря этому юному англичанину, ты вернулся и просишь о помощи. Будь моя воля, я бы выдал тебе ружье и провизии на шесть дней и отправил одного в вельд!

Фру Принслоо… стояла на звериной тропе приблизительно в четверти мили от фургонов, широко расставив ноги и уперев руки в могучие бока.

– Не беспокойся, Ян Мейер! – крикнул Перейра с воловьей спины. – Как только я окрепну, то уйду сам. Оставайтесь со сво им английским вождем, – он ткнул пальцем в меня, – а я всем расскажу, что вы за сброд!

– Мудрые слова, – вставил Принслоо, пожилой коренастый бур, который стоял рядом, посасывая трубку. – Поправляйся же поскорее, Эрнан Перейра.

Тут примчался Марэ, которого сопровождала дочь. Откуда он прибежал, не знаю, но почему-то уверен, что он некоторое время прятался за чужими спинами, чтобы увидеть, какой прием окажут Перейре прочие буры.

– Тихо, братья! – воскликнул он. – Разве так подобает встречать моего племянника, вернувшегося с порога смерти? Вы бы лучше пали на колени и возблагодарили Господа за его спасение.

– Сам падай и благодари, Анри Марэ! – выкрикнула неугомонная фру Принслоо. – А я вознесу молитву за благополучное возвращение юного Аллана, хотя мои молитвы были бы еще горячее, оставь он этого проныру подыхать с голоду. Allemachte! Скажи, Анри Марэ, чем тебе так дорог этот португалец? Он тебя околдовал? Ты квохчешь над ним, потому что он сын твоей сестры, или просто хочешь заставить Мари выйти за него? А может, он знает нечто такое о твоем прошлом, что приходится его подкупать, дабы он держал рот на замке?

Уж не знаю, было ли последнее предположение всего лишь очередной стрелой, выхваченной фру Принслоо наугад из бездонного колчана оскорблений, или же добрая женщина, сама того не ведая, ухитрилась обнажить некую неприглядную истину. По мне, оба объяснения одинаково возможны. Многие творят глупости в молодом возрасте, а потом стыдятся этого и не желают, чтобы об этом узнали; Перейра вполне мог пронюхать о какой-то семейной тайне, которую скрывала его мать.

Так или иначе воздействие слов фру Принслоо на Анри Марэ было поистине примечательным. С ним нежданно случился очередной припадок безумного гнева. Он в запале проклял фру Принслоо и всех вокруг, обвинил их, по отдельности и вместе взятых, в том, что они охальники и разбойники, живущие вопреки Господним заветам. Дескать, они затеяли заговор против него самого и против его племянника, и в сердце этого заговора находится тот самый юнец с отвратительной круглой физиономией, по которому так тосковала его дочь. Я запамятовал, о чем еще кричал Марэ, однако его нападки были столь омерзительны, что Мари начала плакать, а потом убежала. Буры тоже стали расходиться, пожимая плечами; один из них сказал довольно громко, что Марэ окончательно спятил, мол, все к тому и шло.