Малуша молчала в ответ. Глупо было возражать: родные, пусть и сердились, хотели ее спасти. На игрищах в Купалии и Карачун случается, что девкам подол задирают. С игрища понести, когда деды возвращаются, беды нет. Чуры, значит, любят тебя. Таких девок даже охотно замуж берут, а в чьем дому дитя родится, тот и отец.

Воевода Кетиль, родной брат Уты, на днях вместе с Алданом ездил за реку, в Выбуты, в Видолюбье и еще куда-то. Толковали там со старейшинами, объясняли дело, звали в гости – невесту посмотреть.

– Мой отец у вас, Доброзоровичей, невесту взял и всю жизнь благодарил, – говорил им Кетиль, – теперь хотим долг отдать. Сия девица, Малуша, с моей сестрой и с княгиней киевской в родстве, самому Олегу Вещему праправнучка. Мать ее – Предслава Олеговна, дочь Олега Предславича, а тот сын Венцеславы, Олеговой дочери.

Об отцовском роде Малуши они умолчали, хотя здесь, на северном краю подвластных русам земель, о князьях деревских никто не думал и знать их не хотел. Другое дело – Эльга. Она плесковичам была своя, приходясь двоюродной сестрой нынешнему князю Судимеру Воиславичу. Эльга давала за Малушей хорошее приданое, и Свенельдич обещал, что старики еще подерутся за честь взять Малфу в род. Ее одели в крашеное платье, повесили на очелье серебряные заушницы, на грудь снизки разноцветных бусин, перстни, обручья – целое приданое на себе, а то ли еще будет! Велели угощать гостей. Уж это Малуша умела, как никто – года три подносила ковши в княгининой гриднице. Только улыбаться не могла себя заставить. Бросала короткие взгляды на незнакомые бородатые лица. Где-то среди них ее будущий свекор – родной батюшка, лютый медведушко… Малуша и не хотела знать, который – на вид они все одинаковые, почтенные. Сыновей-женихов даже не привели – не их ума дело. Ей до свадьбы и не покажут. Кого дадут – с тем и живи.

Малуша с трудом сглатывала, поднося гостям пироги, но тоска не отступала, душила. На глаза просились слезы, и спасало ее только приобретенная в киевской гриднице привычка сохранять невозмутимый вид, что бы ни происходило. Доносился голос Свенельдича: он расспрашивал старейшин о семьях, много ли сыновей, внуков, какое у кого хозяйство, сколько где засевают, сколько притереба, сколько пала[6], хороши ли были приметы на урожай озимых… Малуша знал, что он за человек – все это на самом деле занимает его не более, чем возня козявок под корягой. Но в его серых глазах светилось живое внимание, и весняки[7] отвечали охотно, уже веря, что киевский воевода – им лучший друг. К концу вечера они и правда подерутся за честь с ним породниться. Для успеха дела Свенельдич называл Малушу своей племянницей, хотя кровной родней она приходилась не ему, а его жене.

Вот-вот у нее появится жених. Какой-нибудь отрок вроде Велерада, остриженный в кружок, в беленой рубахе с тканым поясом… Или вдовец – как там эти старики рассудят, еще высватают ее за старого хрена… Вон тот, щуплый дед с коротковатой бородой все косится на нее своими глазками из чащи морщин – не с любопытством, как к будущей невестке, а с иным влечением, которое Малуша в гриднице тоже научилась с тринадцати лет отличать. Но в гриднице кто бы ее тронул, а здесь посватает ее дед за себя – и отдадут.

О Святославе Малуша старалась не вспоминать, но в этот вечер, для всех веселый, а для нее тяжкий, впервые подумала о нем не с тоской разлуки, а с гневом. Это он обрек ее на все это! И пусть она пошла с ним по доброй воле – он взял ее к себе, обещал сделать женой, а потом обманул и не смог защитить от позора и поношения! Вернее, не захотел. Натешился и выбросил из головы. Живет там со своей Прияной, будто Малуши и на свете нет, раз она ему больше не нужна.