То была приятная, драгоценная для Джо сторона произошедшей в ее жизни перемены, однако присутствовала и другая – нелепая, тягостная; так уж устроен наш непостижимый мир. Когда удивление, неверие и радость Джо прошли, она со свойственной человеку неблагодарностью стала тяготиться славой и тосковать по утраченной свободе. Внезапно и она сама, и вся ее жизнь, прошлое и будущее очутились во власти восторженных поклонников. Незнакомцы жаждали посмотреть на нее, порасспрашивать, пораздавать советы, упреждения и поздравления и сводили с ума своим доброжелательным, но весьма утомительным вниманием. Если она отказывалась раскрыть свое сердце, ее ждали упреки; если не хотела жертвовать на благотворительность, удовлетворять чужие нужды и сочувствовать каждой неурядице на белом свете, ее звали жестокосердной, самолюбивой и заносчивой; если не могла ответить на кипы посланий от преданных читателей, ее обвиняли в неисполнении писательских обязанностей, а если предпочитала домашнее уединение пьедесталу, на который ее против воли пытались водрузить, слышала неприкрытые упреки в сторону «чванства известных литераторов».

Ради детей Джо выбивалась из сил, ибо писала в первую очередь для них, и своим упорным трудом старалась исполнить жадное требование: «Еще рассказов! Еще, сейчас же!» Домашние возмущались, когда работа начала отнимать у них Джо и подрывать ее здоровье, и все же на какое-то время она с готовностью возложила себя на алтарь юношеской литературы – в конце концов, она была в долгу у маленьких друзей, что принесли ей славу после двадцати лет стараний.

Однако со временем терпение иссякло, и Джо, устав быть львицей, превратилась в настоящую медведицу, вернулась в свою берлогу и, грозно рыча, отказывалась покидать убежище. Домашние только забавлялись и мало сочувствовали ее невзгодам, зато для Джо обретенная известность стала худшей передрягой в жизни: свободу она ценила превыше всего, а теперь неуклонно теряла ее. Жизнь под пристальными взглядами быстро утрачивает свою прелесть, Джо была слишком немолода, слишком устала и занята, чтобы ей радоваться. Она считала, что оправдала все разумные ожидания, когда ее автографы, биографии и автобиографические наброски разошлись по стране; когда художники нарисовали ее дом во всевозможных видах, а репортеры – сфотографировали ее саму в виде крайне угрюмом (а иного в эти трудные времена у нее и не бывало); когда лавина восторженных школьников-пансионеров разорила ее владения в поисках трофеев, а нескончаемый поток доброжелательных паломников стер ступени ее лестницы своими благоговейными стопами; когда слуги, не выдержав бесконечного трезвона дверного колокольчика, начали увольняться через неделю; когда мужу пришлось охранять ее за столом, а мальчикам – прикрывать ее бегство через окно, если любопытные гости врывались в самую неподходящую минуту.

Наверное, краткое описание одного дня лучше объяснит положение дел, оправдает нелюдимость бедной женщины и даст намек злодеям-биографам, наводнившим в последнее время страну, – ибо история эта совершенно правдива.

– Надо принять закон, который защищал бы несчастных писателей, – заявила миссис Джо однажды утром после приезда Эмиля; почтальон принес ей необычайно огромную кипу самых разных писем. – Для меня это куда важнее международных авторских прав, ибо время – деньги, покой – здоровье, а я теряю и то и другое, а вместе с ними – уважение к себе подобным и все сильнее жажду сбежать в дикий лес, раз уж нет мне покоя в свободолюбивой Америке.