Наша новая квартира, прячущаяся позади чужого дома, была вполовину меньше нашего прежнего домика, но в ней было столько же комнат. Она была похожа на игрушечную. Заново отполированный и покрытый лаком к нашему прибытию деревянный пол, желтый, как солома, блестел, будто его только что вымыли. Все наши прежние жилища были от стены до стены застелены коврами, и радость мамы по поводу пола удивила меня. Она собрала и установила в моей новой спальне кровать из трубок.

Однажды вечером, вскоре после переезда, она взяла в кинопрокате «Отчаянно ищу Сьюзен», чтобы посмотреть на нашем новом телевизоре. Мне смотреть не разрешалось. Раньше у нас не было телевизора. После того как она уложила меня спать, я осторожно, чтобы не потревожить скрипучие пружины, перевернулась головой туда, где обычно лежали ноги. В таком положении я смогла приоткрыть дверь и стала смотреть сквозь щелку, из-за спинки маминого дивана на экран.

В фильме была женщина в висящей лоскутами черной одежде, со связкой бус на шее и волосами, торчащими в разные стороны, как шипы. Чем дольше я смотрела, тем увереннее была в том, что хочу быть такой же, как она.

Мама резко обернулась и увидела, что я подглядываю.

– Так и знала, – сказала она. – Быстро спать.

Она подошла и захлопнула дверь.

Несколько дней спустя я нашла картинку в журнале – возможно, рекламу джинсов Guess или Jordache. Она изображала женщину в прыжке, у нее были короткие взъерошенные, возможно, мокрые волосы. Она взлетела высоко над темным асфальтом, грациозно вытянув носки ног: идеальный шпагат в воздухе. На ней были протертые джинсы и футболка. Мне захотелось быть и этой девушкой тоже.

Мы с мамой были на кухне, когда в гости зашел Рон. Кухонный уголок был как раз напротив входной двери; едва ступив на порог, он вынул фотоаппарат и прицелился.

– Не шевелитесь, – сказал он, спуская затвор. – Вот так хорошо.

У нас фотоаппарата не было.

Сначала снимки были живыми, но потом он заставил нас позировать. Щелк, щелк, щелк… Я чувствовала, как на моем лице стынет улыбка.

В общении со мной и мамой Рон часто бывал слишком настойчив – как говорила мама, «заходил слишком далеко», – как будто только многократно повторяя одно и то же, мог добиться, чтобы его заметили.

Я знала, что Рон добрый. Он подарил нам с мамой золотые украшения на цепочке, ее – шире и толще моего: два ряда сочлененных звеньев, встречающиеся посередине в виде елочки. Только из-за того, что он не умел вовремя остановиться и не слушал, когда мы просили его перестать, мы раздражались и отталкивали его. И тогда на кухне мы с мамой объединились против его суетливой настойчивости. Наградили его надменным взглядом. Он включил вспышку.

– Рон, перестань, – сказала мама. – Хватит, хорошо?

Она убежала в ванную, я нырнула за стену.

– Девчонки, ну вернитесь, – позвал он. – Еще пара снимков.

Когда Рон не оставался на ночь, я спала с мамой в ее кровати, это нравилось мне больше, чем спать одной.

– Почему ты его не бросишь? – спросила я на следующий день.

– Может быть, и брошу, – ответила она.

Рон принес отпечатанные фото в бумажном конверте. Едва он вошел, мама выхватила у него конверт, уселась на диван и принялась за фотографии. Я тоже пыталась взглянуть, пытался и Рон, но она согнулась над стопкой снимков и не подпускала нас, пока перебирала, выдергивала те, что ей не нравились, и прятала их под ногу.

Она была уверена, что фотографии отражают взгляд фотографа: если на фото она выглядела хорошо, интересно, это означало, что Рон видит ее красоту и даже ее душу, и напротив, неудачные снимки доказывали, что он не видит, не ценит и не любит ее.