– Эй! – кричит ему снизу мать. – Так ты спускаешься или нет? Ты вроде обещал скоро спуститься.

– Да-да, спускаюсь, ма.

«Ну конечно спускаюсь. Я всегда делаю то, что сказал. Неужели я когда-нибудь тебе врал?»

Стоит ему появиться в гостиной, где пахнет дешевым фруктовым освежителем воздуха, то ли грейпфрутовым, то ли мандариновым, как его охватывает такое острое отчаяние, что ему кажется, будто он попал прямо в брюхо какого-то огромного, вонючего, умирающего животного – динозавра или выброшенного на берег синего кита… А от проклятого запаха синтетических цитрусовых его так тошнит, что он с трудом сдерживает рвоту…

– Иди сюда. Я уже приготовила твой напиток.

Она сидит в маленькой кухоньке, руки сложены на груди, ноги всунуты в туфли на высоком каблуке, подъем ступней выпирает горбом, как спина верблюда. Всегда при виде матери его на мгновение охватывает удивление: какая же она маленькая! Когда ее нет рядом, она представляется ему куда более крупной, а на самом деле она маленького роста, намного ниже его, и только руки у нее на редкость крупные, особенно по сравнению с тщедушным, каким-то птичьим телом; суставы пальцев опухли и совершенно утратили форму, но не только от артрита, а еще и от колец, которые она понадевала за эти годы: старинный золотой соверен, созвездие бриллиантов, турмалин цвета «Кампари», кабошон малахита и плоский синий сапфир, оправленный в золото…

Ее голос одновременно и ломок, и странно проникновенен.

– Ты выглядишь ужасно, Би-Би, – замечает она. – Надеюсь, ты не собираешься слечь с чем-нибудь?

Она произносит «слечь» с такой неприязненной подозрительностью, словно он уже принес в гостиную неведомую заразу.

– Я просто плохо спал, – отвечает он.

– Выпей скорей витаминный напиток.

– Ма, я совершенно здоров…

– Напиток пойдет тебе на пользу. Давай, давай, пей, – настаивает она. – Тебе известно, что бывает, когда ты перестаешь его пить.

И он пьет, как обычно, и вкус у напитка, как и всегда, невнятный и гнилостный, словно в равных долях смешали фрукты и дерьмо. А мать смотрит на него, и во взгляде ее темных глаз светится ужасающая нежность. Затем она ласково целует его в щеку, и аромат ее духов – «L’Heure Bleue», конечно! – окутывает его, точно душное одеяло.

– Может, ты ляжешь и немного поспишь? До вечера еще далеко. Тебя в этой больнице совершенно замучили работой! Это же просто преступление…

Вот теперь он действительно чувствует себя больным и раздумывает, не стоит ли и в самом деле прилечь. Лечь и накрыться с головой одеялом, потому что нет ничего хуже тех минут, когда он буквально тонет в ее нежности…

– …ясно тебе? – доносится ее голос. – Мать всегда лучше знает!

Ма-теринский. Ма-стиф. Ма-стодонт. Эти слова плавают в его голове кругами, как пираньи, почуявшие кровь. И голова уже начинает болеть, и ему известно, что скоро будет еще хуже, края предметов сначала расплывутся, потом над ними вспыхнут гирлянды радуг, которые затем как бы разбухнут и взорвутся множеством разноцветных вспышек, а в череп ему прямо за левым глазом вонзится острый шип…

– Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? – волнуется мать. – Может, мне посидеть с тобой?

– Нет! – возражает он; голова уже болит довольно сильно, а в ее присутствии ему станет только хуже. Он заставляет себя улыбнуться. – Не беспокойся, ма, пожалуй, мне действительно надо немного поспать. И через часок-другой я буду в полном порядке.

Он поворачивается, выходит из кухни и поднимается к себе, держась за перила; в этот момент боль наваливается на него с такой силой, что заглушает даже гадостный привкус проклятого «витаминного напитка». У него прямо-таки ноги подкашиваются, но он все же держится, понимая, что, если упадет, мать явится к нему и будет торчать у его постели много часов или даже дней – кто его знает, сколько продлится этот приступ…