Мой сын сдал такое количество анализов, что, наверное, думал, будто его берут в элитную спецмиссию на Луну. Приходилось держать Мерлина, пока его меряли, взвешивали, слепили фонариками, тыкали, мяли, прослушивали и кололи шприцами, хотя он в припадках отчаяния извивался всем телом и безутешно рыдал.

И да – постоянная борьба за невозмутимость собственного взора, хоть я умирала внутри, слушая, как на него навешивают ярлыки: диспраксия, дислексия, дисфазия, афазия, расстройство внимания, сенсорная дефензивность, синдром ломкой Х, хромосомные аберрации... Выяснилось, что аутизм – лишь верхушка его диагностического айсберга. Как же все это распалило мою любовь к странному сыночку.

Прием за приемом в государственных учреждениях, набитых гримасничающими психами, социальные работники сообщали мне, что быть матерью ребенка с аутизмом – испытание, зато какое захватывающее... С тем же успехом капитан «Титаника» мог бы рассказывать пассажирам, что их скоро легонечко макнет в морюшко. Быть матерью ребенка с аутизмом и прилагающимися так же просто, как украсить банановым муссом летящий бумеранг.

Уход в отказ – первая стадия, и несколько лет я наматывала круги по тропам нетрадиционной медицины. Я испробовала все – от черепного массажа до чистки кармы, до прочих областей научного знания, основанного на медицинской идеологии, которую исповедовали неукоснительно и методически доказывали Голди Хоун[11] и другие широко известные светила.

Следом пришел гнев – в основном на карикатурно торжественных образовательных психологов на манной каше и их лица, выразительные в своей невыразительности. Опознать эксперта можно по планшетке. Чтобы родитель сумел расшифровать, о чем вообще говорят планшетконосители, его необходимо снабжать наушниками – вроде тех, что выдают в ООН.

«Какой потрясающий ребенок» расшифровывается как «он умственно недоразвитый».

«Какой самородок» означает «в жизни не видывал настолько отсталого ребенка».

«Ваш сын так по-особому интересен» переводится как «ваша жизнь – псу под хвост, насовсем, так что можете прямо сейчас подавать на усыновление».

Я огрызалась на всех планшетников, жонглеров эвфемизмами. «Давайте завершим развешивание макаронных изделий по моим внешним слуховым органам и перейдем к геометрическому центру любого разговора, а? Сможет ли мой сын когда-нибудь жить нормальной жизнью?»

«Что вы подразумеваете под “нормой”?» – спросила меня социальный работник с юркой живостью хорька. У нее дергался глаз, она грызла обкусанные ногти, и у меня возникло подозрение, что между социальным работником и социопатом грань очень тонка.

Я рикошетила от психологов к специалистам по биологической обратной связи и другим полудуркам от нуво-вуду, покуда моего собственного внутреннего ребенка не укачивало до блева, а Джереми с головой ушел в работу. Когда Мерлин только родился, мой муж был совершенно одержим. Днями напролет он гулил и тетешкал нашу детку, покрывая поцелуями его пухлый животик, теплый, как свежая булка. Джереми, единственный ребенок в семье, счастливо объявил, что желает завести еще троих, четверых... нет, пятерых детей. Через день брал выходные, на работу уезжал поздно, а возвращался рано и весь светился от радости.

Больше нет. Теперь он уезжал в контору до рассвета, а домой прибывал между десятью и одиннадцатью. В субботу позволял себе немного поспать – скажем, до шести утра. Его единственный сын оказался бракованным. Он униженно заклинал меня никому не рассказывать. Мне же неудержимо хотелось выбалтывать это всем, орать с крыш, выть от возмущения и ужаса. Но, следуя строгим инструкциям Джереми, я послушно выдавала механическую улыбку и размазывала по губам банальность-другую. В результате наступила третья стадия – «почему я?» в острой форме.