Не наблюдает ли за всем происходящим в галактике могучий центральный разум, пресекающий преступления, которые нельзя допустить? Не было ли исчезновение человеческого рода карой, приведенным в исполнение смертным приговором за то, что мы сделали с планетой Земля и с остальными существами, которые делили ее с нами? Или же это просто устранение, очищение – действие, предпринятое с целью защитить ценную планету от окончательной гибели? Или даже более того, с целью дать ей возможность восполнить истощенные природные ресурсы? В течение последующего миллиарда лет могли бы вновь образоваться залежи каменного угля и месторождения нефти, восстановилось бы плодородие почв, появились бы новые рудные месторождения…

Бессмысленно и бесполезно, как мне думается, размышлять об этих вещах и задавать вопросы. Но человек, добившийся кратковременного владычества над планетой благодаря тому, что задавал вопросы, не откажется от размышлений.

В течение нескольких часов после полудня в небе росла гряда темных туч, и, глядя, как она разрастается, Езекия сказал себе, что в небе словно висит лестница, по которой облака лезут вверх, делаясь все более грозными и впечатляющими. Он осудил себя за эти мысли – в небе нет никакой лестницы, на то воля Бога, чтобы тучи громоздились все выше. Он не понимал и стыдился своих взлетов фантазии, этого романтизма, который ему следовало обуздать давным-давно, но который в последние несколько лет (или так ему казалось) прорывался все чаще. Или же в последние годы Езекия стал обращать на это больше внимания, неприятно пораженный тем, что никак не может избавиться от нелепых представлений, столь далеких от серьезных размышлений, которым должен себя посвящать.

Его братья сидели в кабинете, склонясь над книгами. Они просиживали так годами, сопоставляя и сводя к элементарным истинам все написанное человеком, все, о чем он думал, рассуждал и размышлял – в сфере духа и религии. Из четверых лишь он, Езекия, не связал себя с написанным или печатным словом – так они решили много веков назад, когда задумали начать поиски истины. Трое изучали все когда-либо написанное – переписывая, перераспределяя, переоценивая, словно обо всем этом думал и все написал один человек, один-единственный, не многие, а один, который понял. Трое выполняли эту работу, а четвертый сопоставлял результаты их анализа и оценки, пытаясь разгадать смысл, ускользнувший от человека. Это была замечательная идея, вновь сказал себе Езекия; в те давние времена она казалась убедительной, она и сейчас выглядит разумной, однако путь оказался длинней и сложней, чем они полагали, и они по-прежнему далеки от истины. С годами работа, которой они занимались, углубила и укрепила их веру, однако вера не вела к истине. Возможно ли, спрашивал себя Езекия, что вера и истина попросту не существуют вместе, что они – взаимоисключающие качества? От этой мысли его пробрала дрожь. Если так, то они потратили столетия ради ничтожной цели, в погоне за блуждающим огоньком. Должна ли вера непременно означать готовность и способность верить при отсутствии каких-либо доказательств? Если отыщутся доказательства, умрет ли вера? Что, собственно, им нужно – истина или вера? Может быть, подумал он, человек уже пытался делать то, что они пытаются сделать сейчас, и понял, что не существует истины, но есть вера, и, будучи не в состоянии принять веру без доказательств, отказался и от нее? В книгах об этом не говорилось, но, имея в своем распоряжении тысячи книг, братья знали, что это не все книги на свете. Не лежит ли где-нибудь, превращаясь в прах – или уже превратившись, – книга, которая открыла бы им, что именно человек уже сделал или пытался сделать, но не сумел.